Виталий Гладкий - Кровавый узел Страница 18

– Стоп-стоп… Говоришь, на Рябушовке? Опять Рябушовка… Странно… Сушко получил фотографии наших "клиентов"?

– Конечно. Как и все остальные участковые города. Вы думаете…

– Конечно же, черт его дери! Ведь Рябушовка входит в район поиска "малины" Крапленого.

– Значит, Сушко уже нет в живых…

– Несомненно. В этом я уверен. Похоже, что мы не ошиблись в наших предположениях. Хотя от этого не легче…

– Что теперь?

– Позвони в райотдел, дай ориентировку. Пусть подключат всех своих оперуполномоченных. Время не ждет, нужно работать по горячим следам…

В это время зазвонил телефон.

– Слушаю, Храмов. Да, здесь. Тебя… – протянул майор трубку Тесленко.

Звонил Мишка Снегирев. Глядя на внезапно изменившееся лицо Тесленко, майор спросил с беспокойством:

– Что случилось?

– Разыскали эту женщину… – тихо ответил капитан, укладывая трубку на рычаги.

– Ну и прекрасно.

– Не очень. Ее дом уже догорает… Видимо, вместе с хозяйкой. Поджог. Опять мы опоздали. И опять концы в воду… Вот паскудники! – не сдержавшись, выругался Тесленко.

– Кто она?

– Баркалова Софья Геннадьевна, двадцать семь лет, не замужняя. Живет… или жила одна.

– Проверь, не проходит ли она у нас по картотеке.

– Уже проверено. Снегирев постарался. Нет. Разрешите, я поеду туда вместе с опергруппой?

– Поезжай…

Когда к дому Баркаловой подъехала машина опергруппы, пожарные уже скатывали рукава.

– Жертвы есть? – спросил Тесленко у немолодого, закопченого до черноты пожарника.

– Бог его знает, товарищ капитан, – устало махнул тот рукой. – Нужно разбирать. Сгорело дотла… – подхватив багор, он неторопливо пошел к груде дымящихся бревен.

Подбежал возбужденный Снегирев. Его пиджак напоминал решето – был весь в дырках от прожогов.

– Что, пожарникам помогал? – едко спросил расстроенный Тесленко. – Где баба с веником, та и черт с помелом. Ты в своем амплуа – каждой дырке затычка.

– Я помог тут… маленько… – обиделся Снегирев. – А что делать? Горело ведь…

– Ладно, шустряк. Ты мне скажи, где Баркалова?

– Соседи говорят, что сегодня она из дому не выходила. По крайней мере, ее не видели.

– Значит, она там, – не то утвердительно, не то с вопросительной интонацией сказал Тесленко, глядя пустыми глазами на Мишку.

Снегирев счел благоразумным промолчать.

Обгоревший до неузнаваемости труп Софьи Баркаловой был извлечен из-под обуглившихся останков ее дома только под вечер.

Отступление 8. СЕДОЙ

Среди чахлых прошлогодних кустиков травы, которую весенние дожди еще не успели как следует отмыть от пыли и хлопьев сажи, синели крохотными озерками первые цветы. Невесть каким образом появившиеся здесь, среди угрюмых приземистых бараков зоны, они облюбовали пригорок почти у самой колючей изгороди. Проломив тонкую скорлупу мусора, цветы упрямо тянулись навстречу робким солнечным лучам, прорывающимся сквозь грязно-сизые завитки утреннего тумана.

"Сон… Сон-трава…" – вспомнил Костя, как называла эти цветы мама. Он бережно гладил покрытые серебристым пухом упругие стебельки, увенчанные резной чашечкой цветка, трогал кончиками пальцев не распустившиеся бутоны. Затем принялся выдергивать сухостой вокруг цветов, которые закивали ему своими головками, словно благодарили.

– Цветочками балуешься? – широкие плечи Силыча отбросили уродливую тень на очищенный от мусора пригорок.

– Пошли… – хмурый Костя, не глядя на него, отряхнулся и направился к кузнице, закопченная труба которой виднелась неподалеку.

– Постой, дело есть… – Силыч придержал его за локоть.

– Ну…

– Не нукай, не запряг еще… – пошутил непривычно бодрым голосом Силыч, криво ухмыляясь.

"Что это сегодня с ним?" – подивился про себя Костя. Силыч стоял перед юношей, широко расставив кривые ноги и глубоко засунув руки в карманы промасленного ватника.

– Тебя один человек видеть хочет.

– Кто?

– Узнаешь.

– Тогда обождет. До вечера. Работать нужно.

– Пусть работает трактор, он железный. Успеется. А тут дело важное, срочняк.

– Ладно. Куда идти?

– В сапожную…

Сапожная мастерская, маленький обшарпанный домишко, сколоченный на скорую руку из обрезков и кое-как оштукатуренный, принимал посетителей с раннего утра до позднего вечера, благо находился почти в центре зоны и хорошо просматривался со всех сторожевых вышек. Лагерное начальство благоволило к сапожникам. Там и впрямь собрались великолепные мастера своего дела, которые на заказ могли стачать такие сапоги, в которых не грех было и по Москве-матушке пройтись при полном параде. Но основными заказчиками были зеки: кому валенки подшить, кому на ботинки заплату поставить, а кто и ремешок себе козырный, вычурного плетения, желал заиметь. Конечно, вовсе не задаром обслуживали своих клиентов сапожники. Потому и водилась у них первостатейная заварка на чефирок, а то и хрустящие дензнаки немалого достоинства и в приличных суммах, которые таинственным образом, минуя все запреты и заграждения, проникали за, казалось бы, сверхнадежную колючую рубашку зоны.

Сапожники на вошедшего Костю не обратили никакого внимания – сидели, согнувшись, на своих козлоногих табуретах, орудуя молотками и шильями.

– Сюда… – показал Силыч на кособокую дверь в глубине мастерской.

В прокуренной до тошнотворной вони комнатушке без окон, которую освещала слабенькая запыленная лампочка, сидел не знакомый Косте старик. Он был худощав, подтянут и одет в новенькую чистую робу. Его строгое лицо аскета было неподвижно и бесстрастно, колючие, глубоко сидящие глаза смотрели на Костю испытующе и, как почему-то показалось юноше, с состраданием.

– Спасибо, что пришел, – приветливо кивнул он Косте и сделал едва уловимый жест в сторону Силыча.

Кузнец едва не на цыпочках выскользнул из комнатушки и тихо прикрыл дверь.

– Присаживайся. Меня зовут Аркадий Аполлинарьевич. Ты можешь не представляться – Константин Зарубин, кличка "Седой".

Благодаря седым вискам и с легкой руки Силыча эта кличка намертво прилипла к Косте с первых дней его работы в кузнице.

Но теперь Костя уже понял, кто перед ним. Это был знаменитый среди блатной братии вор в законе с еще дореволюционным стажем по кличке "Козырь". Встречаться с ним Косте еще не приходилось, хотя заочно о Козыре он был наслышан.

– У меня для тебя есть приятная новость. Но об этом чуть позже, – продолжил Козырь, слегка картавя на французский манер. – А пока поговорим…

– О чем?

– О жизни. Я давно к тебе присматриваюсь, Седой. И, должен сказать, ты мне нравишься. Только не подумай, что я понты бью [41], – хищно сверкнул глазами Козырь. – Мне это ни к чему. Парень ты стоящий, крепкий. И молодость у тебя есть, и сила. Да и умом не обижен. Вот только в жизни не пофартило. Но это дело поправимое. Главное другое – присел ты, Седой, по ошибке.

– Как… по ошибке?

– Засадили тебя начальники, не разобравшись, кто на самом деле пером [42] побаловался. Не захотели разбираться! Им главное, чтобы лагерные нары не пустовали, а то некому будет социализм достраивать. Вот и крутанули тебя на полную катушку с прицепом.

– Но кто?..

– А вот это уже другой базар [43]… – Козырь на мгновение прикрыл глаза, как бы собираясь с мыслями, затем продолжил: – Мне нужна твоя помощь, Седой. Я тебе, запомни, только тебе верю. Остальные – шпана, шестерки [44]. Чуть что – заложат с потрохами. Я же, в свою очередь, помогу разыскать того хмыря, который тебя под статью подвел. Мое слово – кремень, век свободы не видать! Лады?

– Согласен! – Костя не раздумывал ни секунды. Темная, бурлящая ярость скользкой гадиной вползла в душу, затуманила сознание. Ему показалось, что в этот миг с чудовищным грохотом лопнули в голове стальные канаты, которые до сих пор удерживали невидимую заслонку. И в образовавшееся отверстие хлынула всепоглощающая ненависть…

– От тебя требуется совсем немного – нужно переправить на свободу одному человеку записку. Очень важную записку! Если она попадет в руки ментов, я за твою жизнь, Седой, и ломаного гроша не дам. Учти это.

– Я ничего не боюсь, – презрительно покривился Костя, спокойно выдержав тяжелый взгляд Козыря.

– Да-да, знаю… – растянул тот свои жесткие губы в улыбке. – Это хорошо. Я тебе верю. Деньгами тебя обеспечат в достаточном количестве. "Крыша" будет надежная. А там увидим… И еще – мое имя на воле забудь. О том, что ты меня знаешь, что ты мой доверенный, будет известно только тому человеку, который получит записку. И только в крайнем случае, когда попадешь в совершенно безвыходное положение, можешь открыться. Не всем! Кому – скажу…

– Понял. Но это будет не скоро…

– Вышел твой срок, Седой! Амба! Завтра получишь сидор [45] – и на все четыре стороны. Амнистия. Так-то…