Инна Булгакова - Сердце статуи Страница 18

— С чего ты взял? Яблоки в Москву захватил.

— Что он тебе про меня сказал?

— Ничего нового, — Надя небрежно отмахнулась. — А я ему сказала: если он в таком тоне будет о тебе отзываться, он мне не брат.

— Надя, ты не можешь отказаться от любви истинной ради любви мнимой.

— Мнимой?

— Выдуманной.

— Отвечай только за себя! — воскликнула она с гневом. — У меня ничего не выдумано, и вешаться тебе камнем на шею я не собираюсь.

— Я больной, Надюша, старый и распутный…

— Не наговаривай! Это видимость, а я знаю, что ты прекрасный человек, лучше всех… — она вдруг прислушалась и побледнела. — «Гибель богов»? Зачем?

Мы были настолько взволнованы, что я позабыл про Вагнера, и она не сразу восприняла приглушенную поступь трагедии.

— Я пытался восстановить ту сцену и вспомнить…

— Ну и?..

— Сквозь музыку в одном месте мне будто послышался стук в дверь, — осторожно говорил я и сдержанно, подбирая слова, не доверяя теперь даже ей… или брату! В общем, они оказались более замешанными, чем мне хотелось бы.

— Стук?.. Странно.

— Я, возможно, не расслышал из-за Вагнера звонок, — я помолчал. — Надя, у тебя ведь не было ключа?

— Нет. Без четверти одиннадцать дверь была незаперта.

— Непонятно…

— Это понятно, — перебила Надя. — Я же говорила: у тебя предохранитель не всегда срабатывает. А он не знал или забыл в волнении. Хлопнул дверью и побежал…

— «Прятать узел», — продолжил я про себя. — Абсурд!.. Если «он» — не Надя или ее брат.

— Куда побежал?

Она в изнеможении пожала плечами, подняв лицо к потолку. Строгие «античные» черты, не возбуждающие во мне чувственного влечения.

— Надя, куда побежал? — повторил я настойчиво.

— Ну, на станцию или в лес.

— С трупом?

После паузы она сказала, страдальчески морщась:

— Я любила Вагнера, особенно «Кольцо Нибелунга». А теперь он вызывает ужас. Ты лежал весь в крови, а они пели так страшно, торжествующе, и так пахло восточным ароматом… Я распахнула окно, выбежала, а статуи внизу уже нет!

— Ты вся побледнела, милая. Пойдем на веранду.

Она села на ступеньку, все так же подняв лицо, вслушиваясь: и меня поразило, что в огромных голубых глазах отразилось высокое облако.

— Смотри, Надя, сорока-воровка летает.

— Птицы любят наш дуб, поют на заре.

— А ты знаешь, что в нем есть дупло?

— А ты откуда знаешь?

— Увидел из окна мастерской.

— Помню, мы в детстве играли: Андрюша мне на потеху забрасывал туда маленький мячик.

— Может, мне слазить посмотреть?

— Зачем?

— Не остался ли мячик?

— Как ты странно шутишь.

— У тебя было счастливое детство?

— Наверное. Я ведь другого не знаю. Когда папа умер, я по дому ночью ходила, а потом не помнила…

— Надюш, — поспешно перебил я, — пойдем к тебе кофейку попьем?

— Ты хочешь? Правда?

— Хочу посмотреть, как ты живешь.

— Ой, как интересно! Ты мне то же самое говорил, слово в слово.

— Когда?

— 9 июня, накануне… Я вечером пришла к тебе, а ты пройтись собрался, обдумать новый замысел. Мы вышли на крыльцо, ты и говоришь: хочу посмотреть…

— А, это когда Федор Платонович слышал.

— Кто такой?.. Ах да, следователь. Знаешь, Макс, — заявила она вдруг после паузы, — он опасный человек, по-моему, я ему не доверяю.

— В каком плане?

— Просто боюсь.

— Но ведь ты ни в чем не виновата, милая (она не отвечала, задумавшись). Так мы кофе тогда попили?

— Да, я сварила. И ты место для «Надежды» выбрал. Пошли! — она встала, облако исчезло из глаз, взяла меня за руку. — Как тогда — через изгородь?

Надя перепрыгнула, не коснувшись штакетника, легко и изящно, как козочка. Я же остановился перед хрупким препятствием, пораженный почему-то повтором, синхронностью действий до и после… Что значит для меня «препятствие» по Фрейду — трухлявое бревно, ничто, пустяк. Я пренебрегал опасностью когда-то — и в кого превратился? В неврастеника с манией преследования… да, время от времени охватывает это мерзкое ощущение: за мной следят, наблюдают…

Дом был просторный, заставленный генеральской еще мебелью, тяжелой и уютной. Трупом не пахло — старым деревом, яблоками, медом. На кухне люк погреба открыт — оттуда и шел терпкий анисовый аромат. Я пожелал спуститься посмотреть (люблю, мол, погреба с детства; она поглядела удивленно и кивнула). Пол земляной, утоптанный, стены кирпичные, кладка вроде старая, не подкопаешься.

Потом мы вознеслись в мансарду (из кухни лестница) в Надину скромную светлицу. Узкая постель под белым покрывалом, комод с кружевной скатертью, шкаф с зеркалом… Одиноко и невинно-чисто. Из окошка (то самое — шелковое голубое, что манит по ночам) дуб видать с дуплом и белоснежную «Надежду».

— Надюш, ты со скульптуры, что ль, пыль стираешь?

— А как же. Каждый день.

Волна нежности на меня накатила. Эта девочка не может быть замешана, нет, нет и нет!

— Знаешь, Надюш, ты мне как самая родная сестра.

— Сиделка, — поправила она безнадежно.

— Сестра — в каком-то высшем смысле. Доктор сказал, что мой эрос из брызжущего фонтана превратился в зажженную лампаду.

— Больше их слушай! Они тебя заманили в ловушку, и все ненавидят, все-все.

— Неужто так?

— Я так чувствую.

Мы стояли рядом у окна и смотрели на деву с юношей.

— Ах ты, радость моя. За что ж ты мне послана только!

— Ни за что. Живи здесь, а, Макс?

— Когда смогу, я скажу тебе.

— Да я не про это… не про любовь. Просто здесь не так страшно.

— Ты боишься?

— За тебя. И… вообще боюсь, да. Ту живую статую. Все время высматриваю… Смотри! — вскрикнула Надя и уткнулась лицом мне в плечо.

По дорожке меж «золотыми шарами» медленно брел Семен. «Шары» покачивались под легким ветерком, словно звенели десятками голосов маленькие солнца. Он стоял, а они качались, жутко было отчего-то. Я погладил Надю по голове, по сухим пушистым кудрям, пробормотал:

— Да это всего лишь ювелир.

— Макс, они все тебя ненавидят, все!

18

Он так глубоко задумался, глядя вверх в одну точку, что меня не заметил и аж отскочил, когда я прошипел ему в ухо:

— Дворянским дубом любуешься, да?

— К-каким дубом?

— Да вон в соседнем саду над скульптурой.

— Ты всегда был со странностями, Макс! — отчеканил ювелир.

(Да, меня все ненавидят!).

— Ты по делу или друга навестить?

— Так… повидаться.

— Извини, я в Темь собираюсь, в церковь.

— Не понял.

— Оказывается, перед роковыми событиями я ходил к местному священнику?

— Ты?

— А что тут странного?

— Ты по натуре язычник.

— Вот я и хочу разобраться, кто я по натуре… Меня туда вчера будто кто привел.

— Куда?

— На станцию Темь.

— Где она находится?

— После Змеевки остановка, с полчаса ходьбы.

— Я с тобой пойду! — выпалил Колпаков.

— Видишь ли, Сема, речь идет о тайне исповеди.

— Ну, в другой раз исповедуешься, Макс.

— О прошлой исповеди, еще майской.

— Макс, пожалуйста.

— Что с тобой?

— Пожалуйста!

— Ладно, пойдем, — я пожал плечами, но мне становилось очень любопытно. — Подожди, переоденусь.

Семен окинул острым взглядом мои потрепанные джинсы и майку с длинными рукавами. Сам он был одет с иголочки — в светлом летнем костюме; прям праведник в белых одеждах, и белые «Жигули» за калиткой.

— Ты всегда в белом.

— Я почти альбинос, — прошептал Семен таинственно, — в белом не так бросается в глаза. Кстати, а где твой адидасовский костюм? Привык тебя в нем видеть.

— Ну, не в храм же в спортивном барахле идти.

— Да я просто так спросил.

Как бы не так! В спальне я первым делом слазил в гардероб, и первое, что под руку попалось, — тот самый костюмчик. Его я и напялил, коль беседа со священником на сегодня отпадает…

А я и рад — побаиваюсь старика, вообще всех, загнан и затравлен.

В холле стоял Семен и, задрав голову, слушал Вагнера.

— Нравится?

Он так вздрогнул, что вынужден был опереться рукой и круглый столик.

— Чем это ты развлекаешься, Макс?

— Похоронный марш на смерть Зигфрида. Узнаешь?

— Никогда не любил, слишком шумно.

— Под эту музыку мой труп нашли.

— И ты еще можешь шутить!

— Ну, извини. Пойдем.

— Да выключи!

— Пусть играет, на эту музыкальную магию слетаются исчезнувшие тени.

Он поглядел странно и промолчал.

Путь таков: по Солдатской в противоположную от нашей станции сторону — направо до околицы, а там по проселочной дороге луг, поле и лес. Бодрым шагом полчаса — так я, должно быть, в церковь ходил. «То березка, то рябина», а в глубине, в чащобе густой подлесок — спрятать труп на день-два несложно, потом на машине подъехать… Но почему узелок отдельно и так необычно схоронен? Ее что, раздели и голую несли? Зачем?