Последний переулок - Карелин Лазарь Викторович Страница 18

Уселись в машину, покатили назад в Москву.

- Опять кто-то помер? - шепотом, пригнувшись, спросил водитель у Геннадия. Тот только неопределенно повел плечами.

- Куда теперь? - громко спросил водитель.

- Гони, шеф, в Последний переулок, в последнее мое прибежище! - с напором, будто повеселев, отозвался Кочергин.

Умеет он красиво говорить, не отнять. И держится на заглядение. Геннадий повел на него глаза, перехватил ответную улыбку. Ну, не шибко широкую, радостную, но - улыбку все ж таки, хотя улыбаться было нечему. Азарт даже какой-то зажил сейчас в этом в румянец укрывшемся крепком лице. Будто хватил там, у сосен, стаканчик. Зарядился энергией. Этот еще подерется, его не свалили. Он только вот Шорохова какого-то страшится. Все знать ему надо, жив ли, умер ли. Спросить бы напрямик, а кто такой этот Шорохов? Не ответит. А ответит, так всю правду не скажет. Что-то, про главное про что-то, соврет. Умеет правдиво врать, это теперь ясно. Многое умеет. Все равно что стал бы защищать ворота Геннадий против покойного Харламова, против Мальцева, а то и против их обоих. Обвели бы в два счета. И шайба в воротах, и защитник валяется у бортика. И все по правилам. А пацанье с трибун хохочет. На кого полез, переулочник?!

Но кто его ударил - этого Шорохова? Ножом в бок - кто? Что это еще за дела такие? Разве в Москве убивают кого-нибудь, если только не по пьянке и редко-редко когда - чтобы ограбить? А тут не по пьянке ножом в бок сунули и не для ограбления. Что за дела?! Кто ударил?! Убил, не убил? Колобок говорит, что жив, Лорд говорит, что умер. А нужно им, Кочергину нужно, чтобы Шорохова уже не было в живых. Вот что за дела! Тогда кто же его убил, если убил, или кто ранил хотя бы, ткнув ножом? Вот так дела!

- Что приуныл, Гена? - окликнул его Рем Степанович. - Мое настроение передалось? Ничего, мы сейчас наши тучки развеем. Эх, дотянуть бы до понедельника, промчать бы время!

- А что в понедельник будет? - обернулся Геннадий, снова дивясь этому человеку, зажегшемуся азартному огоньку в его еще молодых, голубых в синеву глазах.

- А в понедельник покачу я на работу.

- "Волга" небось у вас блестит? - подал голос водитель.

- Небось. Взойду на свой этаж, пойду к своему кабинету, здороваясь со встречным народом, и все сразу пойму.

- Вы про что, Рем Степанович? - не понял Геннадий.

- А вот про взгляды про эти мимолетные, про кивки и кивочки, исходящие от коллег. В порядке ты, нет ли - сразу ясно становится, еще когда вахтер тебе у входа так или сяк головкой поприветствовал. Учти, вокруг все всё раньше тебя знают. Недаром говорят, что рогоносец узнает об измене своей жены последним.

- Гляжу, дорогой товарищ, ба-а-альшущие у вас неприятности, - сказал водитель и сочувственно покивал затылком, не смея отвести глаз от дороги, где шли встречные самосвалы.

- Так я и не скрываю.

- Чего скрывать? Смелее так, как вы.

- Смелее? Умен ты, шеф. Бит, видать, жизнью-то.

- Не без этого. Вот молодой человек у нас еще не битый, у него еще все впереди.

- И он битый, в хоккей играл.

- Это не то битье. Клюшкой по ногам - это пустяки.

- Вчера сунулся к одной дамочке без звонка, а у нее мужик какой-то, сказал Геннадий, изумляясь, не умея понять, зачем он про это сказал.

- Это уже нечто! - похвалил водитель. - Не горюй, считай, что тебе повезло. Но это уже нечто.

- Душевный, душевный порыв, - сказал Рем Степанович и положил сухую, горячую руку Геннадию на плечо. - Пожалел меня, так? Мол, и у меня неприятности, не только у вас? Спасибо, дружок.

- Вы - понятливый! - Зло взяло Геннадия, на самого себя зло. Водил его, как на поводке, этот Рем Степанович, даже хуже, гипнотизировал. Ну зачем сболтнул? К кому прилаживаешься?

- Не злись, Гена. Душевный порыв - всегда красит человека. Вот я стал беден такими порывами. Обнищал на них. А им цены нет. Поверь.

- А вот что начальство бывает умным, так это на вашем примере убеждаюсь, - сказал водитель и уважительно покивал затылком. - Вам шофер на персоналку случайно не нужен? Пошел бы к вам. Стаж. Имею первый класс. Ни одного прокола.

- Ни одного, говоришь? - Кочергин похмыкал, как бы рассмеялся коротко. - Вот бы и случился у тебя первый прокол, если б пошел сейчас ко мне на работу. А так, что же, могу взять. Но...

- Ясно. Не та полоса.

- Именно! Полосатая она - жизнь... Помолчим, братцы, с закрытыми глазами хочу посидеть. - И откинулся, отгородился от своих спутников, прикрыл глаза Кочергин. Что там - за зрачками?

Приехали когда, Рем Степанович велел остановить машину там же, у их школы. Расплачиваясь, дал шоферу сверх счетчика коричневатую, хрусткую сотенную. Тот взял, не удивился. Не стал благодарить. Лишь глянул на Кочергина зорко и сочувственно, как взглядывают бывалые люди в лицо больного, очень больного человека.

14

Крепко взяв Геннадия за локоть, повел Кочергин его к своему дому. Прошли и по переулку так, пока не свернули к тополю. Переулок их был безлюден, хотя простреливался, должно быть, глазами, хотя и показалось Геннадию, что кто-то вон там мелькнул, входя в подъезд, а кто-то выглянул из подъезда. Вроде бы Клавдия Дмитриевна со своим Пьером промелькнула. Вроде бы и его знакомый старший лейтенант на пороге отделения милиции стоял, но тотчас же исчез. Нет, тут Геннадий обознался. Старший тот лейтенант вчера отдежурил, а сейчас где-нибудь, сняв кителек, рыбку удит. Завзятый рыболов.

Подошли к дому. Кочергин так и не разжал своих пальцев, одной рукой дверь стал отмыкать. Не спрашивая согласия, ввел, как втолкнул, Геннадия в сени-прихожую. И только тут отпустил, завозясь с замками.

Вошли в кухню. Сразу шагнул Рем Степанович к бару, к сказке этой заморской, к заискрившимся бутылкам и сосудам. Вдруг музыка негромкая зазвучала - это Рем Степанович на какую-то кнопку нажал. И свет засеребрился под потолком. А экран матовый, загораживающий окно, пейзаж этот унылый переулочный, засветился уютным, теплым, коричневатым светом, под стать струящейся музычке.

- Выпьем! Тебе что налить? - Себе он налил в бокал почти доверху из бутылки с белой лошадью, мирно пасущейся на зеленом лужке. И сразу стал пить. Тянул, тянул, до дна дотянул. - Так что тебе? Водочки?

- Вы бы закусили, - сказал Геннадий, просто съежившись от этих длинных глотков, от этого неразбавленного виски, которое сейчас забушевало пламенем в Кочергине.

- Не страшись за меня, Гена. Не запьянею. Рад бы, да не возьмет. На, глотни водяры. Разожмись, чего ты? Вот сыр. Заешь. Ну, повторим?

Кочергин не собирался спаивать Геннадия, он налил ему небольшую рюмку. А вот себя, пожалуй, он хотел упоить. Себе он снова налил бокал доверху. И выпил его, снова не закусив.

- Заели б чем-нибудь? - помолил Геннадий. - Больно на вас смотреть.

- Да не берет меня это пойло! Я из тех, Гена, корни мои, деды-прадеды мои такие, каких свалить нелегко! Но ничего, мы что-нибудь придумаем! Хвост веревочкой! Дожить бы до понедельника! Доживем, как думаешь?

- Доживем! - сказал Геннадий, располагаясь опять к этому человеку, забывчиво забыв тот разговор в тупике среди сосен, гипнотизировал его этот Кочергин, избыточно был одарен он великим даром божьим - обаянием.

- Понедельник... понедельник... А проскочим через него, так и дальше поплывем. Поплывем, а?!

- Поплывем!

- Главное, чтобы проскочить, чтобы пристрелка эта на тебя не легла. Что такое?! Почему они так лихо взялись?! Кто их за руку водит?!

- Шорохов, наверное, - тихо сказал Геннадий.

- Что? Ты-то откуда про него знаешь?! А, ну понял, Митрич велел сказать. Да, брат, этот Павел Шорохов грозит, грозит мне пальцем.

- А он жив?

- Похоже, что так.

- А кто он?

- Был директором большого московского гастронома. Потом - сел, потом вышел, отработав где-то в пустыне года два змееловом. Змеелов! Директор гастронома, торгаш, махинатор - и, нате вам, змеелов. Слыхал про такое?