Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела Страница 19

– Но ведь в них, говорят, тоже все придумано, говорят, что на самом деле все не так было…

– Все равно люблю. Там чувства, а в современных похабень одна. Хм, Человек-паук!

Несмотря на заведшиеся деньги, Степаныч вел себя примерно. Ходил почти трезвый и какой-то мечтательный. Пил с Марией чай с заначенными ему пирогами и рассуждал все больше о высоком. По вечерам Маша наливала ему рюмку водки из Александриных запасов, и он чинно пил, не по-русски, махом, а растягивая на два раза, по полрюмки.

Туристы в эти дни были разные, французы приезжали еще только раз, но и с другими народами Маша нашла общий язык. Предприятие процветало, доходы росли. Пироги свои она теперь позиционировала так: европейские пироги с русской начинкой. Видно, уставшие от всего исконно русского, иностранцы охотно попадались на ее маленькую хитрость.

Александра вернулась вечером, когда Мария со Степанычем вдвоем пили кофе в опустевшем музее.

– А этот что тут делает? Нашел место! Давай проваливай отсюда! И заразу свою блохастую от крыльца забери!

Степаныч безропотно ретировался, лишь прошаркали ко входной двери тапки. Маша бросилась на защиту:

– Сашуля, напрасно ты так, он не пьет сейчас. Ягоду приносит. Помогает. Мне с непривычки все сразу тяжело.

Александра помягчела:

– Ладно, сорвалась. Как ты тут? Что такого тяжелого, что и не справиться?

– Я хорошо, – прилежно принялась отчитываться Мария. – У меня все получилось. Ты только не ругайся, но я бар открыла. Я пироги пекла и продавала. Хочешь? Давай я тебе кофе сварю.

– Лучше водки мне налей, – вымученно-насмешливо отозвалась Александра, растирая ладонью лоб, – хреново мне.

– Что-нибудь с мужем? – забеспокоилась Маша.

– Ничего нового. Ни-че-го. Ты в голову не бери, я всегда такая возвращаюсь. Тяжело это. Тащи свои пироги.

Пироги Саше понравились, она с удовольствием закусила ими водку, закурила. Сладко и вкусно выпустила дым.

– Саш, – Маша вернулась из подсобки, шурша пакетом, – на, это я заработала. Здесь половина.

Заставила Александру посмотреть. Александра лениво достала из пакета деньги, присвистнула:

– Да ты лихая, тихоня. И как тебе только удалось? Так и у меня не всегда выходит.

– Хочешь, я буду приходить тебе помогать? Давай? – с готовностью предложила Мария.

Но Александра как-то сразу насторожилась, нехотя ответила:

– Спасибо. Надо будет, может быть, полы вечером помыть, уборку сделать, так я позову.

И Маша поняла, что приключение ее закончилось. Наскоро попрощалась и подалась домой. Шла чуть не плача, прижимая к груди пакетик с сувенирами и деньгами, и едва не прослушала, что из дома ее доносятся непривычные звуки.

Еще с дороги слышны были грохот, стук, затейливый мат, раскатистый мужской смех.

В доме крушили печку.

Маша осторожно протиснулась в кухню и чуть не заскулила от досады – по всему дому висело плотное облако белой пыли. Ничего не убрано, мебель не накрыта, двери в комнаты нараспашку. И летит, летит повсюду мелкая, въедливая пыль, оседает на недавно чистых поверхностях.

– Бог в помощь! – крепясь, поприветствовала Маша работяг.

Под чутким руководством Македонского печку громили Николай-столяр и незнакомый чернявый, усатый мужик, раздетый до пояса. На лоснящемся от пота рельефном торсе его тоже лежал сероватый налет.

Маша прямиком бросилась в спальню, закрыла за собой дверь. Уборка была неминуема. Тонким пальчиком поводила по запыленному зеркалу, получилось «Маша». А ниже привычно, как писала в детстве на всех подходящих поверхностях: «М+М=Д». От трех букв в действительности осталась только одна «М»—она, Маша.

– Ну, довольна? – гордо спросил Македонский, вваливаясь следом. Прочитал на зеркале. – Что это «Д»? У нас с тобой не «Д», у нас с тобой «Л», любовь.

Подписал наискось, через всю мутную зеркальную гладь: «Маша+Макед.=Любов». Маша не стала уточнять, что два «М» и «Д» не имеют к нему отношения, относятся только к ней, прежней Маше. Рассеянно расстегнула блузку, принялась снимать брюки. Ободренный этими действиями, Македонский повалил ее на кровать, охотно принялся снимать остальное. За неплотно прикрытой дверью раздавались чужие голоса, отвлекали Марию от всякого лиризма.

– Саша, не надо, ты грязный весь… Не надо, потом. Я тоже в душ собираюсь…

– Ах, грязный? – Македонский резко отпрянул. – Работал я. Печку твою долбаную строил. Значит, говоришь, грязный? Конечно, не француз какой-нибудь вонючий. Как говорится, одни лягушек едят, а другие на них женятся. Высоко ты взлетела за несколько дней, как я погляжу! Я тебе, лягушонка моя, лапки быстро пооборву.

Но тут его позвали из кухни, пришлось уйти, к Машиной радости.

«Как же я устала!»—подумала, поднимаясь с кровати, Маша.

Спроси у нее сейчас, что она имеет в виду, не ответила бы. То ли тяжелый день, то ли суету последних недель, то ли саму свою жизнь…

Глава 9. Македонский

Настоящий мачо, Бешеный Муж Александр Македонский, восседал среди ночи в одних трусах в углу кухни, там, где еще худо-бедно можно было разместиться, не изгваздавшись цементной пылью, пил чуть теплый жидкий чай с утрешней заваркой, курил и размышлял о том, куда катится его семья.

Перспектива нарисовывалась нерадужная.

Денег, реальных больших денег не предвиделось. А именно к таким он привык. По крайней мере он считал, что привык к большим деньгам. Его не устраивало, когда по рублику, тонким ручейком в подставленный ковшичек. Ему нужно было сразу и много – ведь у других-то получается сразу и много, а он что, рыжий?

Поначалу так и получалось, когда в команде таких, как он, неудавшийся хоккеист Саша Македонский держал под собой секондхендновские раскладушки, склады поношенного тряпья, идущего из Европы. Но Саше стремно было чувствовать себя обычным, рядовым исполнителем, быком, тем более при таком хозяйстве, как ношеные подштанники. Не для того Саша приехал в Питер, его манила другая, изысканная жизнь, и к такой жизни он чувствовал себя способным, именно для нее рожденным. Мама-папа не зря вложили душу в Сашино воспитание, провинциальные интеллигенты. Саша знал начатки литературы и искусства, умел правильно вести себя за столом, связно строил предложения, красиво ухаживал за женщинами и считал этого вполне достаточным для того, чтобы занимать персональный кабинет с кондиционером, носить под мышкой стильную кожаную папочку, посещать фуршеты, презентации и брифинги, где между двумя бокалами холодного шампанского, замершего в стильных длинноногих бокалах, легко решались деловые, денежные вопросы. Во всяком случае, так представлял себе Саша.

Он даже жену себе выбирал такую, чтобы могла соответствовать ему на вожделенных фуршетах и презентациях, чтобы не стыдно было рядом поставить. И чтобы могла она не просто молча стоять и глупо улыбаться, а умела поддержать светскую беседу, имела приличную родословную. При первом же знакомстве прикидывал: потянет ли его визави роль первой леди страны или нет. На меньшее был не согласен, а ну как придется в самых верхах вращаться. Искал неиспорченную, интеллигентную девочку, а самое главное, сироту. Чтобы без всяких там тещ и родственников, чтобы никому потом, в дальнейшем не надо было бы помогать, на шее тащить. Чтобы подчинялась только ему.

Машка поначалу и подчинялась. Оставшись разом совершенно одна, она тяготилась полной внезапной своей свободой, какой-то непривычной беспризорностью, одиночеством и с радостью приняла необходимость снова подчиняться, отчитываться, зависеть полностью и целиком. Она смотрела на мужа глазами, полными восторга, восхищалась его силой, мужественностью, красотой, его словом хозяина. Она ждала от него волшебства, способности развести руками любую беду, оправдать все ее до сих пор детские мечты. Она искала в нем и отца, и любовника, и друга. Часто не находила, но легко и с удовольствием обманывалась, смотрела переполненными ожидания глазами и улыбалась. Ждала чуда.

На чудо бывший хоккеист был не способен, как оказался не способен и на самостоятельные действия. Его личные инициативы были заранее обречены, в редких случаях оказывались удачными. Опять же, потому, что нужно было все и сразу. Но и в случае удачи тех, ожидаемых, вкусно пахнущих, больших денег отчего-то не получалось. Лишь тоненькие ручейки, под которые нужно было подставлять ковшик и ждать. Ждать же Саша не мог.

А Маша все смотрела и смотрела глазами, полными восторга, все ждала, что вот сейчас он на ее глазах достанет из шляпы пушистого белого кролика. Кролика не было, но она все равно ждала.

Как раз этот полный надежды взгляд бездонных глаз сильнее всего действовал на Македонского, неудавшегося полководца. Действовал как красная тряпка на быка, был причиной бессильных вспышек ярости, когда доставалось именно обладательнице бездонных, всепрощающих глаз. Именно из-за них летала Маша от стены к стене, падала под ноги, не держа удара. Только бы не глядела так, не ждала. Ведь где-то в глубине души Македонский понимал, что не то что Биллом Гейтсом или Абрамовичем, не стать ему даже банковским клерком или крутильщиком нефтяного вентиля. И, соответственно, кожаная папочка, ботинки ручной работы, часы настоящие, швейцарские – признаки определенного положения, – ему ни к чему. Не понимал Саша лишь того, что тот самый крутильщик нефтяного вентиля встает утром ни свет ни заря, в любую погоду тащится к своему вентилю, невзирая на грипп и похмелье, и крутит, крутит целый день, а надо, то и сверхурочно, ночью. Крутит, а под вентиль подставляет свой маленький ковшичек, чтобы каждая капелька собиралась, не пропадала втуне.