Юлия Алейникова - Крест Иоанна Кронштадтского Страница 19

Вот как? А она и не знала. Таисия с раскаянием взглянула на отца и впервые в жизни отметила, какой он худощавый, почти хрупкий, с мягкими интеллигентными чертами лица, слабый и беззащитный. В детстве он казался ей великаном, сильным и всемогущим. А он ведь всегда был таким – невысоким и худеньким. Сейчас, после болезни, у него морщины стали глубже и глаза грустные, хотя он и радуется ее приходу.

Они могли бы вообще никогда не увидеться, пришла Таисии в голову неожиданная мысль. Если бы не исчезновение Маши Семизеровой, не ее встреча с Тамерланом, не его беспардонный диагноз и не эти тревожные сны… У отца инфаркт был, и это вовсе не шутки. Таисии стало неожиданно стыдно за свое многолетнее безразличие, и она, чтобы скрыть раскаяние, кинулась помогать Никите – расставлять чашки, разливать чай, резать торт. Торт был ее любимый, йогуртовый с клубникой. Наверняка папа специально велел именно его купить, а вот она даже фруктов не принесла. Стыдно.

За чаем Таисия постепенно успокоилась, а благодаря веселой болтовне Никиты даже и повеселела. Теперь она была рада, что он оказался дома, его присутствие помогло разрядить обстановку и избежать неловкости. Потом Никита отправился на кухню мыть чашки, тактично оставив Таисию с отцом наедине. Она боялась, что отец будет упрекать ее за невнимание, спрашивать, почему она вдруг решила позвонить после стольких лет молчания. Но отец ничего такого не спросил, просто радовался ее приходу, расспрашивал о работе, о ее старых подругах, которых помнил, об увлечениях. Беседа текла легко, и Таисия окончательно расслабилась, а перед уходом даже поцеловала отца в щеку и пообещала еще раз его навестить. Когда она собралась домой, уже стемнело, и здоровенный Никита вызвался ее проводить, несмотря на Таисино слабое сопротивление. Честно говоря, идти по улице с таким симпатичным, высоким, спортивного сложения парнем было лестно. Окружающие ведь не знали, что это не ее кавалер, а просто родственник да, честно говоря, даже и не родственник. А на долю Таисии прогулки в компании симпатичных молодых людей выпадали нечасто.

– Может, все-таки надо было до дома довести? – прощаясь у метро, с сомнением спросил Никита. – Часа за два добрались бы, может, и быстрее.

– Нет, не надо, – категорически отказалась Таисия. – Я на метро, так удобнее.

– Ладно, – протягивая на прощание руку, легко согласился Никита. – Ты вот что, запиши на всякий случай мой телефон. Мало ли что. Помочь надо будет или насчет отца… И мне свой дай, – доставая мобильник, велел Никита. – И вообще, звони, не стесняйся, если что нужно. Мы вроде как родственники, так что всегда помогу, – без всякого намека на шутку предложил Никита.

– Спасибо, но вряд ли это понадобится, – сухо ответила Таисия, которой разговоры о родственных связях отчего-то оказались неприятны. Но телефон она все же записала.

Глава 14

Вчера он не приходил. Маша целый день вздрагивала на кровати от каждого шороха, но он так и не появился. Прошло уже пять дней, как Маша очутилась в этом аду, может, она ему наскучила? Он потерял к ней интерес, и ее скоро выпустят отсюда? Кажется, Берия подолгу никем не увлекался. У него было много женщин, их похищали на улице, привозили к нему в особняк, но потом-то выпускали? У некоторых с ним бывали более долгие романы, но рано или поздно и они заканчивались. Значит, и ее рано или поздно выпустят, надо только потерпеть. Сцепить зубы и терпеть.

Выпустят? Маша перевернулась на спину и горько усмехнулась. Куда? В жуткие 1950-е? В мир торжествующего социализма? В разгар сталинских репрессий? В каком году она находится, Маша узнала случайно. В туалете, куда ее выводили по нужде, помимо рулона туалетной бумаги висел вышитый крестиком полотняный кармашек, в котором лежали нарезанные квадратиками куски газеты. По ним-то Маша и определила, в каком году находится. Газеты были датированы маем-июнем 1951 года.

Эти кусочки «Правды» были ужаснее, чем ее камера, чем визиты хозяина особняка, поскольку неоспоримо подтверждали, где и в каком времени она очутилась. Они рассказывали о нашем родном большевистском деле, о большом трудовом подъеме, о дружбе свободных народов, об успехах тракторостроителей, о том, что стройки коммунизма – всенародное дело, о соискании Сталинских премий и опыте новаторов, который обязательно надо нести в массы. И коммунистический задор, и пролетарский энтузиазм, и пленумы партийных комитетов ужасали Машу своим первобытным оптимизмом, пафосом и пропагандистской мощью. Слова о Ленине, Сталине, о победе мирового пролетариата, о коммунистических завоеваниях мелькали через строку даже в статьях, посвященных свиноводству.

Да выберись Маша из этого подвала, она на улице и дня не проживет, даже если ей одежду выдадут соответствующую. Говорить правильно она не умеет, вести себя в условиях торжествующего культа личности тем более. Документов нет. Идти некуда. Вся их семья всегда жила в Петербурге, даже в блокаду не эвакуировалась. Обратиться за помощью некуда, денег нет, воровать она не умеет, да и во времена развитого социализма за это можно пожизненный срок получить, не то что в наши славные 2000-е. А об ужасах советских тюрем даже думать страшно. И ведь примут ее, скорее всего, за иностранную шпионку, а тогда что? Пытки? Лагеря? Мучительная смерть в холодном бараке? Нет! Нет!

Теперь Маша полностью осознавала весь ужас с ней произошедшего. Почему она не перенеслась в спокойные 1970-е или перестроечные 1980-е? Там бы Маша, наверное, выжила. Да и как это вообще могло с ней случиться?

Нет, конечно, она смотрела иногда передачи о мистических происшествиях, и там рассказывали о людях, которые проваливались в параллельные миры или в прошлое и объявлялись потом сильно постаревшими. О Бермудском треугольнике и пропавших кораблях и самолетах. Но то был Бермудский треугольник, а это центр Москвы. Да и в истории эти Маша до конца не верила. Может, зря? Ведь, если ученые не могут пока объяснить какое-то явление, это еще не факт, что такого быть не может. Лет двести назад телевидение показалось бы таким же невероятным фокусом, как и переход во времени, не говоря уже о компьютерах и об Интернете, а для современного человека это такая же проза жизни, как перо с чернильницей для современников Пушкина.

Но Пушкин Пушкиным, а что же ей теперь делать, снова заволновалась Маша. И ведь странно, этот вопрос пришел ей в голову только сейчас, до этого ее больше волновали визиты лысого круглоголового мерзавца, к тому же давно уже низложенного и умершего. Хотя пока-то он живее всех живых, это она скорее еще не родилась.

Маша горько рассмеялась. Да, пора ей здраво взглянуть на случившееся, возможно, времени на размышления у нее осталось не так уж много.

С мыслью о ближайшем будущем сидение в подвале перестало казаться Маше таким уж кошмаром. Ее сытно кормили, пища была простой, но вкусной, ей выдали одежду и предметы туалета, не били, да и вообще не обращали на нее внимания между приходами Берии. Даже регулярные унижения и изнасилования потеряли свою остроту, видно, человек и вправду ко всему привыкает. Ей было мерзко, тошно, горько, ее раздирали злоба, ненависть, жажда мести, но все эти чувства постепенно блекли, а мысль, что станет с ней, когда этот кошмар закончится, становилась все острее.

Почему он не идет? Почему же он не идет?

Маша нервно мерила шагами камеру. И женщины этой не видно, которая ее в ванной мыла, и вообще никого, кроме охранника за дверью, а может, и его уже нет. И тишина. Какая гнетущая тишина. Словно, кроме этой камеры и заключенной в ней Маши, вообще на свете ничего больше не существует.

Второй день она никого не видит, кроме руки, протягивающей ей через окошко в двери тарелку с едой. Даже в туалет не водят. Ведро поставили, хорошо хоть с крышкой. И никто с ней не разговаривает.

От тоски и одиночества Маша пробовала поговорить со своим сторожем, но ничего не вышло, он только разозлился, рявкнул, чтобы Маша заткнулась. За что, ну за что ей это?

Почему она потащилась к Лариске Алеповой, зачем так долго сидела и такси не вызвала? И вообще, почему? Ведь могла бы жить как все нормальные люди, ходить на работу, вечером в театр, телик дома смотреть. А еще лучше – с Ильей не разводилась бы.

Почему их семья распалась, как так получилось, чуть не впервые в жизни задумалась Мария, до этого все как-то некогда было. Семья. Звучит так смешно и совсем неподходяще. Семья – это когда родные люди, когда единое целое, когда… Когда как у нее дома, с родителями. Вот это семья. А у них с Ильей никакой семьи не было, одно недоразумение. Маша отошла от окошка, через которое смотрела на небо, яркое, синее и совершенно безоблачное. Жарко там, наверное, сегодня, подумала она мимоходом как о чем-то далеком, отвлеченном, что происходит на Луне или на Марсе.

Да, глупо они жили. Ругались по пустякам, каждый свою правду отстоять пытался. Что на завтрак есть, как вещи в шкафу складывать, что смотреть, кого в гости приглашать. И ведь что удивительно – она, Машка, вообще-то ужасно покладистая, даже в чем-то бесхребетная, с каким-то маниакальным упрямством принялась налаживать совместный быт. Почувствовала себя хозяйкой, даже не почувствовала, а назначила и стала себя к установленной планке подтягивать. Принялась наводить собственные порядки в доме, ей одной удобные и привычные. Ссорилась с мужем из-за каждого пустяка, пыталась перекроить его под себя, с болезненной ревностью переделывала все, что было сделано в квартире до ее появления. Переставляла мебель, перекладывала вещи, меняла посуду. А самое главное – она категорически не желала с ним советоваться и уж тем более спрашивать разрешение.