Пер Валё - В тупике Страница 19

— Так.

— И видимо, чувствовал страшную боль?

— Возможно, — ответил Рённ.

— Ну тогда можно объяснить, почему он сказал «ай», — с облегчением молвил эксперт.

Рённ кивнул.

— Теперь я почти уверен, — продолжал эксперт, — что эти звуки образуют целое предложение, а не одно слово.

— И как звучит это предложение? — спросил Рённ.

— Трудно сказать. В самом деле трудно. Например, «дань реки, ай» или «день рока, ай».

— «Дань реки, ай»? — удивился Рённ.

— Это, конечно, только предположение. Ну а что касается второго ответа…

— «Самалсон»?

— Вам кажется, что оно звучало так? Интересно. А у меня сложилось иное впечатление. Я услыхал два слова: сначала — «сам», а затем — «алсон».

— И что это означает?

— Ну, можно допустить, что второе слово означает какую-то фамилию, Алсон или, что вероятней, Ольсон.

— «Сам Алсон» или «Сам Ольсон»?

— Именно так. Вы тоже выговариваете «л» твердо. Может, он говорил на этом же диалекте? — Эксперт немного помолчал, а затем добавил: — Вряд ли, чтобы кто-то носил имя Сам Альсон или Сам Ольсон, не правда ли?

— Да, — ответил Рённ.

— У меня все.

— Благодарю, — сказал Рённ. Подумав, он решил не докладывать начальству об этих результатах, по крайней мере, сейчас.

Хотя часы показывали только без четверти три, было уже совсем темно, когда Колльберг добрался до Лонгхольмена. Он замерз, устал, а тюремная атмосфера также не прибавила ему радости. Комната свиданий была голая, убогая, неприветливая, и Колльберг понуро ходил от стены до стены, ожидая того, с кем должен был встретиться. Заключенного, по фамилии Биргерссон, который убил свою жену, обследовали в клинике судебной медицины. В свое время его, вероятно, освободят и передадут в какое-либо заведение для психически больных.

Примерно через четверть часа дверь открылась, и надзиратель в темно-синей униформе впустил лысоватого мужчину лет шестидесяти. Колльберг подошел и пожал ему руку:

— Колльберг.

— Биргерссон.

Он оказался человеком, с которым было приятно разговаривать.

— Следователь Стенстрём? Да, я его помню. Очень симпатичный. Передайте, будьте любезны, ему привет.

— Он умер.

— Умер? Трудно поверить. Такой молодой… Как это случилось?

— Именно об этом я и хочу с вами поговорить.

Колльберг объяснил, что ему необходимо.

— Я целую ночь прослушивал магнитофонную запись, — в заключение сказал он. — Но думаю, что вы не включали магнитофон, когда, например, пили кофе.

— Не включали.

— Но и тогда разговаривали?

— Да. По крайней мере, часто.

— О чем?

— Обо всем на свете.

— Вы не могли бы вспомнить, что больше всего заинтересовало Стенстрёма?

Биргерссон подумал и покачал головой.

— Это был обычный разговор. О том о сем. Ни о чем особенном. Что его могло заинтересовать?

— Именно это я и хотел бы знать. Колльберг вынул блокнот, который дала ему Оса, и показал его Биргерссону.

— Это вам ни о чем не говорит? Почему он написал слово «Моррис»?

Лицо Биргерссона просветлело.

— Мы, наверное, разговаривали о машинах. У меня был «моррис-8», знаете, большая модель. И наверное, в связи с чем-то вспомнили об этом.

— Ага. Когда вы что-то вспомните, позвоните мне. В любое время.

— Машина у меня была старая и неказистая. Зато как ходила! Моя… жена стыдилась ее. Говорила, что у всех новые машины, а у нас такая рухлядь.

Он заморгал глазами и умолк.

Колльберг быстро закончил разговор. Когда надзиратель увел убийцу, в комнату зашел молодой врач в белом халате.

— Ну как вам понравился Биргерссон? — спросил он.

— Он производит приятное впечатление.

— Да, — сказал врач. — Он молодец. Единственное, что ему было надо, это избавиться от той ведьмы, на которой он был женат.

Колльберг пристально посмотрел на него, спрятал бумаги и вышел.

Была суббота, половина двенадцатого ночи. Гюнвальд Ларссон замерз, хотя надел теплое пальто, меховую шапку, лыжные брюки и обул лыжные ботинки. Он стоял в подъезде дома на Тегнергатан, 53. Стоял здесь не случайно, и его трудно было бы заметить в темноте. Он провел здесь уже четыре часа, и к тому же это был не первый вечер, а десятый или одиннадцатый.

Он уже хотел возвращаться домой, когда погаснет свет в тех окнах, за которыми наблюдал. Однако без четверти двенадцать перед домом с противоположной стороны остановился серый «мерседес» с иностранным номером. Из него вышел какой-то человек, открыл багажник и взял чемоданчик. Затем перешел тротуар, отпер ворота и исчез во дворе. Через минуту вспыхнул свет за спущенными шторами.

Гюнвальд Ларссон быстрым широким шагом перешел улицу. Соответствующий ключ он подобрал еще две недели назад. Зайдя в дом, он снял пальто, перевесил через перила мраморной лестницы, а сверху положил меховую шапку. Потом расстегнул пиджак и поправил кобуру пистолета.

Он давно уже знал, что дверь открывается внутрь. Глядя на нее, он в течение нескольких секунд думал, что если ворвется в комнату без серьезной причины, то нарушит закон, и ему определенно сделают выговор или даже уволят.

Потом ударом ноги распахнул дверь.

Туре Ассарссон и человек, который вышел из иностранной машины, стояли около письменного стола. Оба были как громом пораженные: Ибо как раз открывали чемоданчик, что лежал на столе.

Гюнвальд Ларссон, направив на них пистолет, подошел к телефону и левой рукой набрал 90 000. Никто не произнес ни звука. Все было понятно и без слов.

В чемодане оказалось двести пятьдесят тысяч таблеток с фирменным клеймом «Риталина». На нелегальном рынке наркотиков они стоили около миллиона шведских крон.

Гюнвальд Ларссон возвратился домой в три часа ночи. Жил он один. Как обычно, минут двадцать мылся в ванной, потом надел пижаму и лег. Лежа в кровати, он раскрыл роман Эвре Рихтера-Фриша, который начал читать несколько дней назад, но уже через две странички отложил книжку, потянулся за телефонным аппаратом и набрал номер.

Мартин Бек снял трубку после второго гудка.

— Привет, — сказал Гюнвальд Ларе сон. — Тебе уже сообщили об Ассарссоне?

— Да.

— Вот что я подумал. Видимо, мы шли не в том направлении. Стенстрём, конечно, выслеживал Эсту Ассарссона. А тот, кто стрелял, убил сразу двух зайцев: Ассарссона и того, кто за ним следил.

— Да, в том, что ты говоришь, может, и есть что-то, — согласился Мартин Бек.

Гюнвальд Ларссон ошибался, но все-таки направил следствие на правильную тропу.

Три вечера подряд Нурдин посещал кафе, кондитерские, рестораны, танцевальные залы, где, по словам Белокурой Малин, бывал Ёранссон.

Путешествия по городу не обогатили его новыми фактами о человеке, который назывался Нильс Эрик Ёранссон.

В субботу вечером Нурдин, доложив в рапорте Мартину Беку о своих мизерных достижениях, начал писать жене в Сундсвал длинное грустное письмо, время от времени виновато поглядывая на Рённа и Колльберга, которые увлеченно стучали на машинках.

Не успел Нурдин дописать, как в комнату зашел Мартин Бек.

— Бессмысленно поручать розыски человека в Стокгольме норландцу, который даже не знает, как попасть на Стуреплан, — сказал он.

Нурдин был обижен, но в глубине души сознавал, что Мартин Бек прав.

— Рённ, узнай ты, где бывал Ёранссон, с кем он встречался и что делал, — сказал Мартин Бек. — Попробуй также найти того Бьёрка, у которого он жил.

— Хорошо, — ответил Рённ.

Он составлял список всех возможных значений последних слов Шверина. Первым он написал: «День рока, ай». И последним: «Дно реки, ай».

Каждый тянул свою ниточку в следствии.

В понедельник Мартин Бек встал в половине седьмого после почти бессонной ночи. Он чувствовал себя плохо, и от чашки шоколада, которую приготовила дочь, ему не стало лучше. Жена еще крепко спала, и это ее свойство, наверное, унаследовал сын, которому каждый раз трудно было рано вставать. Но Ингрид просыпалась в половине седьмого и закрывала за собой входную дверь в четверть восьмого. Инга часто говорила, что по ней можно проверять часы.

— О чем ты сейчас думаешь, папа? — спросила дочь.

— Ни о чем, — машинально ответил он.

— Я с весны не видела, чтоб ты когда-нибудь смеялся.

Мартин Бек посмотрел на нее и попробовал усмехнуться. Ингрид была хорошая девушка. Но это же не причина для смеха. Она поднялась и пошла за своими книжками. Когда Мартин Бек надел пальто и шляпу, она уже ожидала его, держась за ручку двери. Он взял у нее кожаный портфель, старый, вытертый, облепленный разноцветными наклейками.

— В сочельник ты будешь смеяться, — сказала Ингрид, — когда получишь от меня подарок. Они попрощались.