Огюст Ле Бретон - Сицилийский клан Страница 19

С мячом под мышкой Сесилия в сопровождении Салями побежала к ближайшей рощице. Побледневший Муш пристально смотрел на Жанну.

— Ты не думаешь, что она…

— Нет, нет, — прервала его женщина. — Сесилия не болтлива. Да она ничего и не поняла. А в крайнем случае можно сказать, что она лжет. Выдумывает…

Бандит поднял с пола револьвер и задумчиво, искренне сказал:

— Я хотел бы, чтоб это случилось. Я себе противен.

Он поднял голову, и она отступила под его мрачным взглядом, лепеча:

— Да что с тобой? Не упрекай себя. Так вышло. Погода. Гроза.

— Нет. Виноваты мы. Больше никто.

Теперь он снова подошел к ней, и голос его дрожал от сдерживаемого бешенства.

— Никто ничего не должен знать. Особенно Альдо. Я отвратителен себе. И ты мне противна! Теперь проваливай!

Она побежала к двери, но он схватил ее за руку.

— Помни: никто не должен узнать!

Пока Жанна поднималась на террасу, где все еще продолжал пить американец, Муш не переставал себя проклинать. Через три дня он должен будет рисковать шкурой вместе с человеком, которому только что наставил рога. Как последний мерзавец… Он сплюнул. Но больше всего ему хотелось плюнуть себе в лицо.

Через два часа, когда Муш, сидя на террасе, наливал себе виски, по широкой аллее, обсаженной прекрасными деревьями, к вилле подъехал «бьюик» Сальваторе. За рулем был Луи Берлинец. Сзади сидела Мария, как всегда в чем-то темном. Она редко бывала здесь. Ей хватало дела в магазине, и, кроме того, она не любила оставлять его на других.

Не успела машина остановиться, как Сесилия уже прыгала возле нее, визжа от восторга:

— Деда! Деда!

Муш побледнел и нащупал в кармане куртки успокаивающую рукоятку револьвера. Если малышка проболтается, Сальваторе вряд ли поверит байке про потерянное кольцо. Но девочка, должно быть, уже забыла не интересный ей эпизод. Повиснув на шее деда, со смехом поднявшего ее, она возила по его элегантному жемчужно-серому костюму своими белыми кедами.

— Ты привез такого мишку, как в телевизоре?

— Конечно, моя девочка, — успокоил ее старый сицилиец. — Но тебе придется взять его с собой, потому что ты возвращаешься с бабушкой в Париж.

— И Салями?

— И Салями.

Держа девочку на руках, он остановился перед столом, затененным листвой огромного дуба, посмотрел на американца и сказал:

— Его пора остановить. Не забывайте, что осталось всего три дня. Счастье, что я приехал.

И, отдавая девочку дочери, прибавил:

— Одень ее. Они с бабушкой сейчас же уедут. Я не хочу, чтоб она путалась у нас под ногами.

Потом он обратился к Мушу:

— Луи привез план «Боинга» и все документы, необходимые для полета. Завтра утром Альдо доставит в фургоне оборудование. Для репетиций у нас есть три дня. Ты в форме?

— Да, — ответил тот, скрывая волнение. — И готов действовать.

Луи вытащил из машины тяжелый портфель и вслед за женщинами вошел в дом. Крупный, породистый Сальваторе, выглядевший в своем сером костюме элегантным, как дипломат, мрачно взглянул на Муша.

— Больше ничего не хочешь мне сказать?

— Право… — заколебался тот.

— Ты не выезжал сегодня на мотоцикле?

Муш не стал отрицать.

— Ну, раз вы уже знаете…

Лицо сицилийца окаменело.

— В пятнадцати километрах отсюда на дороге выставлен пост. Жандармы ищут человека на мотоцикле. Ты знаешь причину?

Убийца беспомощно развел руками.

— Я не мог поступить иначе. Даю слово. Инспектор опознал меня и…

— С тобой опасно связываться, — констатировал Сальваторе. — Ты меченый. Я жалею, что разрешил Альдо помочь твоему побегу.

— А если наше дело выгорит, вы все равно будете об этом жалеть?

Убийца говорил сухо, даже вызывающе. Старый сицилиец, друг главарей «Коза Ностра», ответил не сразу. Он не мигая смотрел на Муша, потом проронил:

— Может, я и тогда буду жалеть. На тебе клеймо.

Быстро подойдя к американцу, он тыльной стороной руки резко отодвинул от него стакан, сказав по-английски:

— Хватит! На будущей неделе будешь пить, сколько захочешь.

Удивленный летчик привстал. Может, он и возразил бы, но его остановили слова сицилийца:

— Интересно, как будет реагировать Фрэнки, когда узнает, что ты не просыхал все это время.

Фрэнки, очевидно, представлял серьезную угрозу, потому что летчик кротко сел.

— Не сердитесь. Я в здравом уме и готов обсуждать операцию.

— Надеюсь, что это так, — отрезал Сальваторе, уходя в дом. — С этой минуты — строгий режим. И работа. Подходите, мы начинаем.

Муш щелкнул пальцами, делая летчику знак встать, и оба послушно пошли за стариком.

XV

Рондье притронулся к спине шофера.

— Остановись. Это здесь.

Он, Ле Гофф и художник из группы документации вошли в жалкую на вид лавчонку, расположенную в конце улицы Лепик.

Владелица, старая шлюха с густо накрашенным по привычке лицом, любезно приветствовала их, показав фальшивые зубы.

— Что угодно господам?

— Комиссар Ле Гофф. Служба уголовного розыска. Вы сказали одному из моих людей, что два месяца назад давали напрокат жандармский мундир?

Выглядывая из-под возвышавшейся на ее голове прически, похожей на ромовую бабу, старуха подтвердила:

— Точно. Какой-то господин брал у меня такой мундир.

— И не вернул его?

Она беззаботно махнула рукой.

— Это не важно. Залог был больше цены мундира.

— Часто вам не возвращают вещи?

— Бывает. Некоторые оставляют их себе, чтобы переодеваться. Она засмеялась, и ее глаза под слишком длинными накладными ресницами цинично блеснули.

— Некоторые психи, извращенцы, любят переодеваться и никогда не возвращают одежду. Они воображают себя кто Людовиком XV, кто Нероном, кто мушкетером, кто балериной… Какое мне дело?! В интимные минуты они чувствуют себя как бы другими людьми, и это их возбуждает.

— Но вы же даете костюмы не только чокнутым! — воскликнул Рондье. — Многие переодеваются для забавы!

Старая сводня показала рукой в кольцах на набитые шкафы.

— Конечно, нет. Среди моих клиентов есть артисты и те, кто берут костюмы для маскарадов.

— А человек, о котором речь? Из какой он среды? Артист? Псих? Как вы думаете?

На этот раз вопросы задавал Ле Гофф. Старуха наморщила лоб.

— Сколько помню, он был нормальным. Красивый парень.

— Блондин?

У Ле Гоффа было описание, сделанное рыжим жандармом, который сопровождал Муша в тот день.

— Да. Теперь я ясно его вспоминаю. Блондин, голубые глаза, красивый рот.

— А возраст? От тридцати до сорока?

— Лет тридцать пять.

— Челюсти?

— Довольно тяжелые. Упрямый мужчина.

Старуха отвечала, не задумываясь.

— Рост?

На этот раз она заколебалась, боясь ошибиться.

— Ну… Может быть, метр восемьдесят. Красивый мужик, ничего не скажешь. Я видела его почти в чем мама родила. Он примерял костюм.

Она вульгарно, двусмысленно захохотала.

— Лицо?

— Удлиненное.

— Особые приметы?

— Ну…

По мере того, как она говорила, художник карандашом набрасывал в блокноте рисунок.

— Ну, — неуверенно повторила она. — Теперь, когда я поразмыслила, мне показалось, что у него был шрам в углу рта. С левой стороны.

Она подняла руку, как будто пытаясь остановить художника.

— Почти незаметный. И вообще я не уверена. И все же…

— Похож он на этого типа?

Рондье показал ей карточку. Старуха отрицательно покачала головой, и ромовая баба заколыхалась.

— А на этого?

Прежде чем она успела ответить, Ле Гофф пояснил:

— Если между вашим клиентом и портретами, которые мы вам показываем, есть сходство в деталях, скажите. Это может быть подбородок, нос, ухо, рот. Короче, любая деталь, которая напомнит вам этого типа.

Новенький зубной протез сверкал на наштукатуренном лице старухи.

— Я поняла. Вы называете это фотороботом?

— Именно, — подтвердил Рондье. — Сядем и начнем. И имейте в виду — кто поможет в его поимке, получит пять кусков.

— Пять кусков? Без обмана? Господи Боже, да садитесь же поудобнее!

Она засеменила к стоявшему посреди комнаты столу и принялась убирать с него посуду и пустые бутылки.

XVI

«Радуйся, Мария благодатная, Господь с тобой. Благословенна ты между женами, благословен и Иисус, плод чрева твоего».

Вечерняя служба подходила к концу, и в церкви царила величественная тишина. Священник, перед которым юный служка нес крест, благословил немногочисленных молящихся и исчез, будто растворившись в стене.

Стоя на коленях, Сальваторе Маналезе перебирал сильными пальцами бусины четок. Время от времени до него долетал нежный голос Марии. Она так и не научилась молиться молча. Что-то заставляло ее выражать благочестивые чувства вполголоса. Может быть, она надеялась, что так ее мольба об избавлении семьи Маналезе от горестей лучше дойдет до Господа.