Дмитрий Вересов - Ворон. Тень Заратустры Страница 19

– Вы догадываетесь, где она находится?

– Была в Невьянске.

– А что если поехать, как-то выведать на месте?

Антон понимал всю абсурдность вопроса. Если она не сделала этого до сих пор, наверняка у нее есть еще какая-то информация…

Ревекка Соломоновна печально вздохнула:

– Теперь это закрытый город. Там бывал один мой знакомый еще в войну, во время эвакуации. Сам он работал на оборонном заводе в Нижнем Тагиле. В Алапаевск и Невьянск иногда ездил на рабочем поезде выменивать продукты. Во время войны, говорит, по Северному Уралу проще было передвигаться.

От Антона не ускользнула ее оговорка. «Говорит» она употребила в настоящем времени. Он прикинул, кто мог быть этим человеком, с кем она так близка. Но мысль ускользнула в другое русло. Антона как осенило.

– Послушай… – неожиданно перешел он на «ты», – рано или поздно их работа будет завершена, так?

Она взглянула на него, не понимая, к чему это он клонит. Но его просветлевший взор сулил надежду, и Ревекка Соломоновна заинтересованно склонила голову, обратившись в слух – что скажет Антон.

– Наверняка, – он продолжил после минутной паузы, понизив голос до шепота, – они дали секретную подписку. Тогда их должны перевести в другое место в соответствии со «списком минус сто один».

– Как у тебя?

– Как у многих «бывших»…

– Но Лиза не была даже ссыльной!

– Неважно. Это – та же зона, понимаешь? Статья не значится в уголовном кодексе, – грустно усмехнулся Антон, – но она не менее строгая, хотя и ей выходит свой срок. В Москву они уже не смогут вернуться. Куда им остается податься? Подумай…

Ревекка Соломоновна молчала, погрузившись в размышления. Несколько раз оглядывалась с опаской на дверь, будто ожидала кого-то там увидеть.

– Ты кого-то ждешь? – намеренно спросил Антон, чтобы вывести ее из безотчетного состояния страха.

Прилипчивое чувство. Это Антон хорошо понимал. Страх, возведенный в культ, стал частью жизни. Сознание, попавшее в зависимость от страха, превращается в сознание раба.

– Я что подумал, – сказал Скавронский, прерывая затянувшееся молчание – существуют ли люди, не имеющие инстинкта страха?

Ревекка Соломоновна понимающе улыбнулась, потрепала по-матерински Антонов загривок:

– В детстве я верила, что такими родятся служители ада. Но разве ты веришь в сказки?

– А как же! В жизни всегда есть место чуду…

– Я тоже еще не забыла: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», – заметила его саркастический тон Ревекка Соломоновна. – Мой дед был раввином в местечке с добрым именем Мир. От него я слышала множество преданий моего народа. Древние наивно полагали, что ад находится за «темными горами», даже подробно описывали его пределы. В вечер исхода субботы мой дед до крайности затягивал молитву, следил за тем, чтобы сыновья покойных в течение всего траурного года читали ежедневный кадиш за упокой души. Читал сам, потому что верил: таким способом можно облегчить жизнь грешников после смерти. Но не забывал напоминать людям и о живых. «Разве мы не раскрываем аду наши сердца еще при жизни?» – так говорил он, а я все думаю, не завладел ли сегодня ад миллионами сердец? И в какие сети улавливает он нас? Могу ли я освободиться от страха, пока мне есть за кого бояться? Когда-то я строила планы, как буду отогревать Семена, чем кормить, лишь бы вернулся, а он умер. И ты был рядом с ним, потом пришел в дом мой, сегодня дал мне надежду, о чем, может, сам не ведаешь. И в этом тоже провидение Божие. Назови как хочешь, но я знаю, откуда теперь ждать вестей. Володя, мой зять, родом из Туркестана. Дожить бы…

«Удивительно переплетаются судьбы», – думал Антон. Мысли его были сумбурны. Взбудоражило и название местечка, и рассказ о раввине, при этом он почему-то видел его в образе своего родного деда Александра. Воспоминания нахлынули на него, Антон силился уловить какую-то непознанную логику между ними и историей, рассказанной старой женщиной. Казалось, он никак не может зацепить чего-то важного, словно искал ключик к тайному шифру судьбы.

До этого разговора Антон и не подозревал, что его отношения с Ревеккой Соломоновной под ретушью быта, обыденности имеют столь важный глубинный смысл. Ее откровенность приоткрыла завесу, за которой крылась тайна женской веры и преданности. То, что он до сих пор воспринимал в своей матери как данное природой, как само собой разумеющееся, и чего не видел в других, открылось новой гранью. Спасибо этой женщине, убеленной сединами, но полной любви.

Не скрывая своего удовольствия, Ревекка Соломоновна заметила, что в Антончике просыпается трогательная мужественность, зрелая мудрость. Она все чаще перекладывала на него свои заботы. Бывало, правда, что и съязвит:

– Меня в старые пончохи не списывай! – махала на него ручкой. – Без ложной скромности признаюсь: я для тебя кладезь знаний.

– И когда же ты их успела накопить? – Антон крепко обнимал ее, заглядывая через голову в кастрюльку, предвкушая, судя по вкусным запахам, замечательное яство. – Впрочем, ты права: я еще не научился делать рыбу-фиш…

– А вот это тебе зачем знать? Приведи жену, пусть она и учится…

Об этом Антон даже и не задумывался. Перипетии семейной жизни рисовались ему обязательными сценами супружеских перебранок с битьем посуды. Может, именно потому он так решительно перечеркнул свой роман с Людмилой. Ее он не видел почти год, старался и не вспоминать. В буфет не заглядывал. Все, кто догадывался о его прошлой связи с ней, сами собой выпали из поля зрения. Один уволился, кто-то перевелся в другой цех. Иваныча видел лишь изредка, да и то когда тот стрелял у Антона до получки, а так – обходил его стороной. Теперь Антон сам стал бригадиром звена. Хлопот хватало и с мастерами, и их учениками. Иногда позволял себе расслабиться. Тогда и случались у Антона бурные романы с девчонками из институтского общежития. Но захватывали такие романы от силы на неделю, а вскоре ему становилось до оскомины скучно. Все сводилось к брачным играм, заведенным по одинаковому ритуалу. Однообразие кокетства, застолья, даже одни и те же песни, что пелись все одинаково дурными голосами, будто все их достоинство заключалось в том, что за версту слыхать. То же сквозило и в отношении женщин к нему. Почему-то каждая норовила выставить его «своим» перед всеми, пройтись с ним напоказ. Антон всякий раз надеялся, что сумеет привнести в эти игры какую-то изюминку, сделать их увлекательными и интересными, но чаще уже через час знакомства ощущал себя фигурой исключительно декоративно-прикладной.

Однажды после танцев он провожал двух девушек. Спроси его завтра, так не вспомнил бы, как зовут обеих. По дороге девушки рассорились, неожиданно одна накинулась на другую, предположив, что та несправедливо заняла в сердце Антона больше места.

– Я любила – ты отбила, так люби облюбочки! – и вцепилась на глазах Антона в подружкину прическу.

Скавронский оторопел, не понимая, что делать и как дать понять, что подобные «огрызки счастья» его мало прельщают. Чем дальше, тем меньше ему хотелось окунаться в любовный омут, скрывающий суетные интриги и дрязги. Все это сильно смахивало на мышиную возню, и он подавлял в себе желание и стремление найти ту, в которой проглядывали бы черты сходства с матерью. Но довольно было уловить хотя бы ноту родного голоса или заметить отдаленное внешнее сходство, как Антон входил в раж, проявляя в ухаживании чудеса куртуазности. Вскоре о нем поползла молва как о неисправимом сердце-еде, что, разумеется, еще больше притягивало к нему внимание слабого пола.

Лучшим способом скрыться от навязчивого внимания, как присоветовала Ревекка Соломоновна, – стать домоседом и заняться самообразованием. Антон все чаще стал прибегать к этому простому, но действенному методу. Открыл для себя Новосибирский оперный. Балетная труппа потрясла его. Феерически воздушные танцовщицы из кордебалета казались ему эльфами. Он тратил время и деньги на поиски цветов, не пропуская ни единой премьеры.

Дома он перечитывал техническую литературу. Иногда накатывало романтическое настроение, и Антон упивался поэзией. Со временем он почувствовал, как крепнет в нем жизненная сила, временами он казался сам себе неуязвимым от житейских невзгод и дрязг.

И все же совершенной защиты не существует. Это Антон понял в один из тихих весенних вечеров.

Скавронский сидел с соседской Наташкой над уроками.

– Антон, извини… – тронула его за плечо Ревекка Соломоновна, склонившись к самому уху. – Там тебя спрашивают.

– Кто? – Это было неожиданно, так как к себе Антон никого и никогда не приглашал.

– Не представилась. – Старуха покачала головой, выражая больше озабоченность, чем недовольство.

Скавронский встал, но вернулся к столу, чтобы занять на время его отсутствия девочку.

– Ты пока переведи до конца, – он указал строки в томике Гейне: – потом сравни со стихотворением Лермонтова. К моему возвращению ты должна найти коренные отличия в текстах.