Далия Трускиновская - Секунданты Страница 19

– Да нет же!

– Ну, ладно… Ты только не придавай значения нашим исповедям. Это все слова, а словами соврать – раз плюнуть… Ага! Явился!

На улице загудела машина. Валька выглянул – Карлсон, в шикарном свитере, сидел за рулем.

Изабо и Валька вышли из мастерской.

– Тебе куда? – спросил Карлсон, до того благодушный и сияющий, что Валька чуть ему не позавидовал.

– К Широкову можно?

– Почему нет? Садись, друг пернатый. Охотно подвезем! – и Карлсон как бы украдкой глянул на Изабо, причем физиономия была довольная – дальше некуда, еще бы, для него же принарядилась…

– Ты что, прочел пьесу? – удивилась Изабо, зная о произведенном эффекте, но как бы не желая его замечать.

– Да нет, просто я нашел еще одну песню Чесса, – в подтверждение Валька предъявил украденную кассету. – Я ее раньше нигде не слышал, в книжке ее нет.

– А что же мне не сказал? – упрекнула Изабо. – Послушали бы, я бы тебе сказала, что это за песня.

Вальке неловко было говорить, что в этом деле он больше доверяет Широкову, и он смутился. Опять же и в голосе скульпторши была какая-то фальшь.

– Это склероз, – выручил его Карлсон. – Знаете, как бабка в кафе пирожные покупает? «Ах, у меня в голове такой эклер!.. Дайте, пожалуйста, два склероза!»

Валька взглядом поблагодарил его.

Машина тронулась. Изабо уставилась в окошко, всем видом показывая, что размышляет о смысле жизни. Карлсон сосредоточился на руле и соорудил самоуверенную физиономию – великолепный мужчина в расцвете сил везет и демонстрирует всему миру свою красавицу! Валька тоже стал молча изучать пейзажи и ландшафты, думая при этом, что Карлсон вполне мог сделать скульпторше официальное предложение. Супружество получилось бы по уму, что и говорить. А поскольку женщин с именем Изабо имелось две, то, скажем, позавчерашняя подняла бы банного строителя с его предложением на смех, зато сегодняшняя…

В центре города его выпустили в нужном месте и объяснили, за каким поворотом проходного двора – интересующие его подъезд и квартира.

Думая, куда бы могла рвануть эта нарядная парочка, Валька позвонил в дверь. Открыла пожилая женщина.

– Анатолия Широкова можно? – жестяным голосом спросил Валька.

– Толечка, к тебе пришли!

В коридор вышел Широков, в тренировочных штанах и тельнике.

– Валентин? Ну, привет, заходи. Чему обязан?

– Ты бы гостю сперва раздеться предложил, – вмешалась женщина, – в комнату пригласил, у меня как раз чайник закипает.

– Сейчас, мам, приглашу. Ну, приглашайся, что ли.

Вид комнаты поразил Вальку. Все стены выше широковского роста, весь потолок были в парусниках и истребителях.

– Вот, сперва баловался моделизмом на досуге, теперь оказалось, на это прожить можно. Представляешь, в комиссионках берут! – объяснил Широков. – Вот и ковыряюсь. Наверно, в детстве чего-то недоиграл. А может, единственная была отдушина. Если у тебя шариковый стержень кончится, не выбрасывай, собирай для меня.

Широков показал крошечные пушечные стволы, которые он делал для своих корветов из наконечников стержней.

– Я тут тебе одну штуку принес, – сказал Валька. – У тебя кассетник есть?

Широков достал древний магнитофон, и Валька, не говоря ни слова, вставил кассету, заранее отмотанную до нужного места.

Услышав начало песни, Широков остолбенел.

– Ты где это взял? – выпучив глаза, навис он над Валькой. – Что это за кассета?

– Спер, – усмехнулся Валька. Они вместе прослушали обе стороны, но больше ничего не обнаружили, только всякую скверно записанную дрянь и загадочную строчку про расстрелы.

– Снесу в радиокомитет, – решил Широков. – У меня там кое-кто есть. Может, продерутся сквозь эту чушь…

И – никакого «спасибо» Вальке.

Валька чуток обиделся и пошел бродить вдоль книжных полок, на которых не было ни одного знакомого имени.

В простенке, незаметные с первого взгляда, он и обнаружил две гитары.

Валька в гитарах плохо разбирался. Одна, что больше на виду, была классическая дровяная, из светлой фанеры, самая дешевая из всех, какие нашлись в магазине. Но что вторая – дорогая и необычная, он сообразил. И не по чему-нибудь, а по цвету.

Ее больше всего хотелось назвать смуглой. Это был живой цвет, точнее, масть живого существа, и ничего в этом оттенке не чувствовалось полированного и деревянного. Бывают же статные смуглые женщины, почему же не быть смуглой гитаре?

Валька деликатно положил на теплое темное дерево пятерню – какая-то долгая нота протянулась, пролегла от гитары сквозь его тело. Она заставила вздохнуть – причем обреченным вздохом. Гитара требовала, чтобы ее гладили, ласкали, долго улещали, прежде чем коснуться струн. Но пальцы были уже нетерпеливы. Отродясь не воображавший себя бардом или менестрелем Валька понял, что если Широков его не остановит, начнется ужасное – он будет брать поочередно два известных ему аккорда и бормотать, бормотать, стыдясь убогого своего голосишки.

– Ну так откуда эта запись взялась? – отцепил его от гитары Широков. – У кого ты ее спер? Им эту кассету подарили, что ли? Или они ее откуда-то списали? А? Ну, детектив же ты…

Валька даже расстроился – действительно, следовало расспросить Аленку, впрочем, ей в тот вечер было не до кассет.

– Ты раньше слышал у него эту песню? – спросил он, заметив краем глаза, что Широков тоже прикоснулся к гитаре, как бы прося у нее прощения, что недоглядел, подпустил постороннего.

Теперь Вальке стало ясно, что это за гитара.

– Этой – не слышал, – признался Широков. – Наверно, одна из самых-самых последних…

– Интересные у него в голове были мысли…

– Нормальные мысли. Тебе бы так досталось – ты бы и не то запел.

Валька если и задумывался о собственной смерти, то примерно так: когда-нибудь, когда жить надоест и все зубы вывалятся. Или – катастрофа. О том, чтобы самому ускорить это дело, он и не помышлял. Не было таких причин. И вот он напряженно старался смоделировать мысли человека, которому так круто досталось от жизни, что уж лучше самому уйти, пока еще круче не стало. Получалась словесная чушь. Строки песни не помогали.

Это уж, скорей, была песня человека, который чувствует, что его убьют, а не сам наладился в окошко. Но ведь Карлсон трезво рассудил. И даже чувствительная Верочка его поддержала. Их доводы и вспоминал Валька, пытаясь найти в песне логику.

Логики не было, была смертная тоска, и он ощущал ее как холод, нестерпимый белый холод, окруживший того, кто заблудился зимой на льду огромного залива и потерял ориентацию в пространстве. Куда ни глянь – ни неба, ни земли, все белое и ледяное. Валька читал про этого человека в газете и даже обозвал его балдой осиновой – а не отрывайся от своей рыболовной компании! Сейчас он вспомнил все – и даже больше, чем было в газете. Он чуть-чуть, на сутки какие-то заглянул в будущее – и увидел, как тот, обессилев, лежит на льду, теряя тепло и наполняясь холодом, глядя в высокое небо, и к нему уже неторопливо идут тени чьи-то, склоняются над ним, его время растянулось и медленны движения тех, кто прикасается пальцами к его лбу и забирает что-то тяжелое из его уж мертвой руки… бр-р-р!

Валька даже встряхнулся – с такой четкостью встала перед глазами эта картина. Только бесплотные тени оказались на ней в длинных черных плащах, и плащи эти чертили полосы на нетронутом снегу, и то, что взяли из руки умирающего, было похоже на огромный старинный пистолет.

– Давай переписывай кассету, – сказал Валька, стараясь, чтобы получилось уверенно, а вышло беспомощно-грубовато. – Пойду, отнесу Аленке и докопаюсь, где она это взяла.

– Я отшифрую, это быстро, – и Широков, опять включив кассетник, взял бумагу и ручку. – А ты как раз чаю попьешь.

И сразу же открылась дверь, широковская мама внесла поднос с чаем и домашним печевом.

Но Вальке и чай оказался не впрок. Пока Широков отшифровывал слова, ему пришлось прослушать песню раз пять, и не целиком, а крошечными кусочками, по три-четыре слова. Это было все равно что кромсать живое тело – заставлять высокий вибрирующий голос покорно повторять все те же слова. Должно быть, Широков таких вещей не понимал… Да еще в голове предельно побледнел, но никак не гас до конца тот ледяной пейзаж, и если бы песня прозвучала как положено, Валька под нее разглядел бы еще что-нибудь.

Чтобы перебить настроение, Валька пошел копаться в книгах, а из памяти вызвал в памяти «Баркаролу». Она уже не раз выручала его, причем спасала именно от Широкова, и Валька не постеснялся замурлыкать ее вслух.

Широков насторожился.

– Это что за романс? – спросил он, чуть ли не стойку сделав.

– Это «Южная ночь» на слова Козлова, – гордясь эрудицией, ответил Валька. – Ее как раз во время вашего Пушкина пели.

Толстый том сам раскрылся на развороте с фоторепродукциями. Это были черно-белые портреты женщин той, декабристской поры – одинаковых со своими прямыми проборами и локонами на висках, с губками бантиком и обнаженными плечами.