Анна Владимирская - Шоу на крови Страница 19

Директор музея свою неторопливость совсем утратил, задергался:

— Витольд Дмитрия, мы щас, мы скоренько… А зарплат-ку бы… Звиняйте старика… Хто ж знал, шо такое дело…

— Решай с представителем. Гляди у меня! — проворчала трубка, и раздались гудки отбоя.

С этой минуты сонная провинциальность с музейщиков слетела. Были отперты двери в хранилище, засуетились все — и приезжие, и местные работники. Вызвана была для подмоги смотрительница со двора. Директор ходил, глядя в бумагу и бормоча:

— Предметы казацкого обихода времен Переяславского княжества: посуда, оружие, трубки — количеством четырнадцать единиц хранения… Златотканые плахты, женские украшения из венецианского стекла количеством семь единиц хранения… Императорский фарфор, жалованный польским и украинским шляхтичам, количеством двадцать две единицы хранения… Библия в золотом окладе с автографом и заметками на полях патриарха автокефальной церкви в Полтаве Мстислава, количеством одна единица… Скульптуры и картины из аристократических маетков князей Муравьевых, графа Потоцкого, количеством тринадцать единиц хранения…

Килина ходила за бормочущим директором, всплескивая горестно руками, но передавая требуемое пришельцам. Она отмечала на карточках какие-то данные. Их выхватывал из ее рук мрачный горожанин, заносил в свой портативный компьютер и возвращал. Не успели вспугнутые музейщики ничего толком осознать, как последняя картина была заколочена в плоский ящик и обвязана веревкой, последняя скульптура ловко обмотана бумагой и опущена в ящик со стружками. Также мгновенно, но тщательно была упакована и посуда, и старинная одежда. В музее не осталось практически ничего. Все ценное, что годами накапливалось в краеведческом музее города N, перекочевало во вместительный микроавтобус и джип с невероятной быстротой.

Городские ястребы уселись в машины. Растерянный Иван Степанович подошел к задней дверце, робко постучал коричневым согнутым пальцем в стекло. Стекло плавно опустилось.

— Ну? — нетерпеливо спросил Милинченко.

— А як же… Ето… Когда вернете экспонаты?

— Сразу после выставки. Привезем, все по списку, самолично проверите… — Советник посмотрел на сомневающегося директора и спохватился: — Да! Вот, получите в счет тех двух месяцев и за текущий. И здесь в ведомости распишитесь. Только быстро!

Совсем ошеломленный директор взял из рук приезжего несколько денежных купюр, расписался не глядя. Машина мягко зарычала, рванулась с места — и все. Только пыль столбом.

Иван Степанович стоял и смотрел вслед туче пыли, оседающей на заборы проселочной улочки. Ну что ты будешь делать, если начальство распорядилось! И подписи все в полном порядке, и голос министерского работника знакомый, не поддельный. Но чуяло, чуяло директорское сердце что-то хамское в этом наезде на его музей. Что-то разбойничье.

И правильно чуяло.

Это было весной. Через два месяца, понукаемый постоянно плачущей Килиной, не дождавшейся возвращения произведений искусства, директор стал названивать в столицу. В любое министерство очень трудно дозвониться, это всем известно. Он звонил несколько дней. Его отсылали от одного абонента к другому. Тогда он попросил племянника, студента столичного университета, узнать про Париж и про выставку. Племянник за пару часов в Интернете все посмотрел и позвонил: да, была какая-то выставка. Но не было на ней никаких предметов украинского искусства, и не предусматривалось. А вот Мстиславская Библия в золотом окладе была продана на аукционе Сотби, в Лондоне…

Иван Степанович снова позвонил в министерство и, видимо, сказал неосторожные слова. Днем он был очень занят: праздновали Ивана Купала, и директор, как знаток всяческих обрядов, был приглашен. На местном пляже, маленьком и уютном, плескались дети, степенно окунались взрослые, ворковали горлицы. Со стороны реки застрекотали лодочные моторы, и голос, усиленный мегафоном, прокричал начало веселья. Берега реки еще больше заполнились людьми, а сама река — лодками с девушками в купальниках, в венках и русалочьих сетях. В катере — мужик, одетый, как Нептун или водяной. Полуголая молодежь в лодках подплывала к берегу и, напустив на лицо свирепость, окатывала водой всех, кто попадется под руку. Хохот, песни, хороводы и мегафонные причитания Купалы… Население провинциального города N отвязывалось вовсю. А вечером к музею подъехал джип. В сумерках квадратный горожанин казался еще больше размером, а его мрачный товарищ — еще мрачнее. Не тратя даром ни одного лишнего слова, затиснув старика в тесном его кабинетике, они покрыли его трехэтажным матом, объяснили, что звонить никуда больше не следует, что ценности, наверное, застряли где-то на железнодорожной станции, а может, в министерстве решили их на другую выставку послать. И пусть директор заткнется, а если… Они не сказали, если что.

Когда они ушли, Иван Степанович обнаружил в трясущейся руке стодолларовую бумажку. А со стола, из папочки, что лежала теперь все время у телефона, исчезли документы. И предписание передать ценности на выставку, и копии карточек хранения — все. Что же получается? Получается, что ничего теперь никому не докажешь, а если дернешься, тебя же самого и посадят. За расхищение народных ценностей. Еще и в особо, наверное, крупных размерах.

Умудренный опытом еще в прошлые партийные времена, Иван Покидько назавтра срочно «заболел». Через пару недель он послал по почте заявление об уходе с должности по состоянию здоровья. Через месяц он уже работал в столовой местного санатория и о музее старался не вспоминать. На стенах музея остались копии картин, написанные местными художниками. На потертых коврах висело несколько шашек времен Гражданской войны. От прежних исторических и художественных ценностей и следа не осталось. Музей опустел и никаких художественных и исторических ценностей больше не хранил. Была лишь видимость — здание с табличкой. Он напоминал панцирь слоновой черепахи, выеденный изнутри рыбами-пираньями.

4

ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ ПСИХУШКИ

Директор музея, Никита Самсоныч Горячий, народный художник, лауреат всевозможных премий, обладал особым талантом, который к искусству не имел никакого отношения. Он умел оказываться в нужное время в нужном месте. Другими словами, он чувствовал момент раздачи благ. Руководство музеем он получил в такую раздаточную минуту. Как английская королева в своем королевстве, так и Горячий в своем не руководил, а представительствовал. Руководство же людьми перепоручил шустрой бабенке Римме Лобоцкой. Она, хотя и занимала должность зама по науке, ни черта в науке не смыслила, зато хорошо разбиралась в номенклатурных играх. И особенно в вышестоящих чиновниках. Свою вакансию она получила за сексуальное обслуживание директора и представителей министерства. Настоящей же научной деятельностью в музее занимался Федор Емельянович Хижняк, заведующий отделом фондов, редкая умница и энциклопедист. Ему, кроме науки, ничего в жизни не было нужно. Так что Горячий во всех отношениях устроился комфортно.

В своем просторном кабинете, где на стенах висели пейзажи Лагорио, Горячий внимал спонсору и меценату, президенту компании «Игра» Олегу Аскольдовичу Чепурному. Гость расположился в антикварном венецианском кресле восемнадцатого века, хозяин — в готическом кресле с резной высокой спинкой, у массивного стола на львиных лапах. На столе был сервирован чай в роскошных серебряных подстаканниках с царским вензелем Романовых. В фарфоровой вазочке из английского королевского дома лежало ореховое печенье. Круглые лимонные колесики прилегли на тарелочке из мейсенского фарфора. Крутобокие желтые груши покоились в глубокой фруктовнице Кузнецовского фарфорового завода. Словом, принимали дорогого гостя по-богатому, как он того и заслуживал.

Когда Чепурной представил директору своего эксперта Лученко, Никита Самсонович расстроился. Пришлось вспомнить об убийстве. Он так старательно отталкивал от себя это происшествие в музее!.. Что теперь будет, он думать не хотел. Пусть себе эксперт бизнесмена разговаривает с кем хочет, а он, директор, лучше развлечет Олега Аскольдовича рассказами о своем легендарном прошлом. Эту историю он регулярно повторял на всех происходивших в музее либо в Министерстве культуры торжествах. Так приятно, покойно и безопасно было вспоминать о том, как Хрущев открыл ему дорогу в искусство… На какой-то выставке глава государства заметил парнишку в вышиванке, спросил, как звать. Когда оказалось, что парень в вышитой рубашонке тезка, — обрадовался. Поговорил с Никитой и отправил учиться рисунку и живописи. Дальше шла вдохновенная трепотня о его выдающихся успехах на ниве художеств.

На самом деле настоящим художником он так и не стал. Да, не все художники талантливы, но некоторые хотя бы усердны. Никита Самсоныч не обладал ни талантом, ни усердием. Подолгу рисовать гипсы и натуру ему не позволял характер: у него словно шило сидело известно где. Он не мог часами, сутками и годами осваивать профессию. Зачем мучиться, когда есть фотография? С горем пополам окончил вуз и стал добросовестно, по клеточкам, рисовать вождей. Обласканный советским строем и впитавший его идеологию, он умел устраиваться и получил от государства весь набор благ. Зато старость, совпавшая с капитализмом, принесла лишь разочарования. Вместо почтительных учеников его окружали склеротичные старушки смотрительницы. Вместо прекрасных женщин с округлыми формами и белой кожей, способных утешить унылую старость, — плоскогрудая Римка. Она трахалась с ним исключительно из корыстных целей и даже не пыталась это скрывать.