Андрей Троицкий - Черные тузы Страница 2

Куницын говорил с жаром, настроением, отрывисто и веско, говорил так, будто спорил с самим собой или убеждал в своей правоте какого-то невидимого оппонента.

– Помню, занял он у меня сколько-то денег, так, гроши какие-то, я уж давно забыл о деньгах этих. А он вспомнил, отдал и ещё извинился за то, что задержал. Таких, как этот Лысенков сейчас и не встретишь, каждый гад под себя гребет.

– Точно, не встретишь, – машинально повторил Марьясов, размышляя совсем о другом, тряхнул головой, возвращаясь к действительности.

– Три года он курьером работал, а три года это не три дня, не три недели, – и ни одной накладки, копейки не пропало, значит, честный человек, честнейший, – продолжал пережевывать простенькую мысль Куницын. – Такие суммы через него проходили, просто огромные деньги, а копейки не пропало. Значит, можно ему верить, значит…

– Ни черта это не значит, – Марьясову уже надоело бестолковое словоблудие пресс-секретаря. – В том, что пропал портфель, виноват Лысенков, прежде всего он.

– Само собой, тут с него вины никто не снимает, – закипел, завертелся на сидении Куницын. – Чисто его вина, только его, недоумка этого, дебила. Наел морду, что блюдо ресторанное, все мозги жиром заплыли, заросли, только о своей гнилой утробе и думает, больше ни о чем. Свинья тупая, гнида. Ему же доверяли, за своего человека считали, а он… Утерся нами. И так со всеми окружающими. Жену бросил, ребенка. У него на первом месте собственная персона. Сволочь какая, тварь. Пробы ставить негде. Ладно, он ещё поссыт кровью.

Оставив шапку в салоне, Марьясов вылез из машины, нерасчетливо, слишком сильно, хлопнув дверцей, остановился на обочине, ожидая, когда Куницын забежит вперед и покажет, куда идти. На утонувшей в снегу улочке ни фонаря, только темный бревенчатый дом, стоящий на отшибе светился всеми пятью окнами. Вдалеке, за глубоким занесенным снегом оврагом, за бетонным забором начиналась производственная зона, там подпирали черное небо полосатые трубы цементного завода. Задуваемые снегом светились, мигали огоньки административного корпуса.

– Вот по тропиночке этой, – Куницын махал рукой с зажатой в ней шапкой, показывая куда-то вперед себя. – Узкая тропинка, но её видно.

Марьясов действительно разглядел расчищенную на скорую руку тропинку между высокими сугробами, почти накрывшими низкий штакетник забора. Ориентируясь на черную спину Куницына, неуверенно ступая по скрипучему бегущему из-под ног снегу, Марьясов доковылял до крыльца, чертыхаясь себе под нос. В темных сенях, крепко пропахших мышиными нечистотами и сырой плесенью, обо что-то споткнулся, загремел то ли металлическим корытом, то ли куском жести, снова чертыхнулся, вытянул вперед руку, но тут Куницын, наконец, распахнул дверь в ярко освещенную комнату.

Пресс– секретарь хотел уступить дорогу начальнику, но Марьясов подтолкнул его вперед, сам прошел следом и, на секунду зажмурившись от ярого света, остановился на пороге, потопал ногами, стряхивая снег с ботинок. Посередине комнаты привязанный бельевой веревкой к креслу с прямой спинкой и вытертыми до белой деревянной фактуры подлокотниками, сидел бывший порученец и курьер Сергей Лысенков. Он медленно повернул голову в сторону вошедших, слизнул языком кровь с верхней рассеченной надвое губы, сглотнул слюну и ничего не сказал. Его лицо, будто смазанное куриным жиром, блестело под пятирожковой стеклянной люстрой, отсвечивало синюшными кровоподтеками и ссадинами. Разорванная на груди и плече рубашка, замаранная кровью и неизвестного происхождения грязью, выползла из брюк. Над курьером, сжав тяжелые кулаки, нависал мрачной тенью Игорь Васильев.

– М-да, я вижу, вы тут уже хорошо поработали, – неизвестно к кому обратился Марьясов. – И каков результат? – на этот раз Марьясов, посмотрел на Васильева, адресуя вопрос ему.

– Результат? – Васильев тронул за плечо Лысенкова. – Сам пусть скажет. Пока он ещё может говорить.

Марьясов сделал несколько шагов вперед, в центр комнаты. Он заглянул в лицо Лысенкова и поморщился.

– Ты можешь говорить? – спросил Марьясов и отвел глаза в сторону.

Лысенков закряхтел, повел из стороны в сторону головой, пошевелил кистью правой руки. Марьясов повторил вопрос.

– Могу говорить, язык мне ещё не вырезали, – Лысенков сплюнул кровью на дощатый крашенный пол. – Но я уже все сказал, чего знаю, все сказал. Сто раз все повторил слово в слово.

– Значит, повтори это мне в сто первый раз.

Чтобы отогнать противный удушливый запах, Марьясов закурил. Голубой прозрачный дым поднялся вверх под потолок, к запыленным плафонам стеклянной люстры. Табак почему-то горчил, сушил рот. Марьясов бросил сигарету на пол и раздавил её каблуком ботинка.

– Пусть мне развяжут руки, у меня болят руки, – попросил Лысенков. – Хватит меня мучить.

– Тебя больше не тронут пальцем, только скажи правду, – Марьясов провел рукой по голове, почувствовав под пальцами влагу запутавшихся в волосах растаявших снежинок. – Давай по порядку, все как было. Итак, вечером я тебе позвонил, попросил развести по домам гостей семинара. Позвонил именно тебе, потому что ты отогнал к своему дому микроавтобус. Так? У тебя же находился кейс, который ты должен был на следующий день доставить в Москву. Так? Ну, отвечай.

– Так, – Лысенков наклонил голову набок, вытер плечом кровоточащие губы. – Я на микроавтобусе ждал этих людей возле дворца культуры. Потом они вышли.

– Дальше, что дальше?

– Дальше четверо мужиков сели в машину, я уж трогаться хотел, но тут прибежал этот певец из кабака, Головченко, – Лысенков снова сплюнул на пол. – Он вышел первым, у своего дома. Остальных я довез до Москвы.

– А как в автобусе очутился кейс?

– А где мне его было оставить? – Лысенко шевелил языком с видимым усилием. – Хотел в подпол спрятать. А потом черт дернул взять с собой. Виноват. Скажите ему, – он кивнул на Васильева, – пусть меня больше не мучает. Пусть он мне развяжет руки.

Марьясов сердито засопел.

– Как получилось, что чемоданчик исчез? Ты можешь мне это объяснить?

– Не могу, – Лысенков помотал головой. – Перед Москвой, у самой окружной показалось, что заднее колесо жует резину. Я остановился и вышел из автобуса. Заменил колесо, и мы поехали дальше. Чемоданчик лежал на переднем сидении рядом со мной, а они все сидели сзади, в салоне. Это до того, как я менял колесо. Когда я вернулся, не обратил внимания на чемоданчик. Не посмотрел, на месте ли он. Я виноват. Но пусть меня больше не мучают, – Лысенков заплакал.

Марьясов засунул руки в карманы пальто, отступил на шаг и глянул на Васильева.

– Он сказал, кто находился в автобусе, где вышли пассажиры и все такое прочее, все детали?

– Я для памяти записал.

Васильев вытащил из кармана мелко исписанный блокнот, приготовился читать, но Марьясов движением руки остановил его.

– Это потом, – сказал он и посмотрел на Лысенкова, на его блестящий, покрытый крупными каплями испарины лоб, водянистые сочащиеся слезами глаза. – Так ты все вспомнил?

– Я вспомнил все, – Лысенко давился слезами.

– Тогда вспоминай дальше. Вспоминай, почему из автобуса исчез кейс. Сиди и вспоминай.

– Ты слышал, сука? – вскрикнул Куницын каким-то тонким не своим голосом. – Тебе сказали: вспоминай.

Пресс– секретарь выскочил из-за спины Марьясова, по дороге схватив с подоконника кусок электропровода, размотал его. Наклонившись над Лысенковым, пятерней ухватив того за волосы, поднял голову курьера кверху.

– Еще не вспомнил, тупая задница? – Куницын, казалось, заскрипел зубами, но скрипели не зубы, а лаковые ковбойские сапоги с ушками. – Ты у меня все сейчас вспомнишь, парашник.

Куницын отступил на шаг, широко размахнулся и хлестнул Лысенкова двужильным электропроводом по лицу. Тот коротко вскрикнул, дернулся, едва не опрокинув кресло. Куницын снова размахнулся правой рукой, электропровод засвистел в воздухе, Лысенков охнул от боли, древнее кресло заскрипело, казалось, готовое развалиться на части. Марьясов отошел в сторону и сел на мягкий диван, покрытый цветным покрывалом в безвкусном восточном стиле. Васильев тронул за плечо Куницына, остановил его руку, занесенную для нового удара.

– Осади, ты глаза ему выхлестнешь, тогда он сдохнет. А мне он пока целый нужен. Вода там вскипела? – возвысив голос до крика, прогремел Васильев.

– Давно уж вскипела, – ответил какой-то мужчина из-за двери в кухню. – Оба ведра.

– Тащи ведро сюда.

– Что вы задумали? – Марьясов поднес зажигалку к кончику сигареты.

Васильев расстегнул пуговицы сорочки, скинул её и, остался в белой майке без рукавов.

– Для начала сварим ему кипятком ноги, а там видно будет. Попарим хорошенько, пока мясо с костей не отвалится. Если что знает, скажет обязательно. Тут, как говориться, двух мнений быть не может.

Лысенков икал и плакал на своем деревянном кресле. В комнату, сгибаясь под тяжестью большого ведра с кипятком, вошел молодой парень. Поставив ведро у ног Васильева, парень исчез на кухне и вернулся назад с белым эмалированным тазом.