Татьяна Устинова - Первое правило королевы Страница 2

«Давайте я все соберу и у двери поставлю, — с ненавистью предложила Аня. — Он тут нам все перебуровит, если сам собираться станет!»

Но Инна не желала облегчать его и без того веселую жизнь.

«Перебуровит — разберем», — мрачно ответила она домработнице и уехала на съемки.

— Иннуль, где костюм?

— В гардеробе с правой стороны. За твоей зимней курткой, — автоматически ответила она. Продюсерша за спиной разговаривала с кем-то из группы, голос был недовольный.

— Куртку я уже упаковал, — радостно сообщил муж, — а костюм что-то… Подожди, я сейчас посмотрю.

И она стала ждать. Он сказал: «Подожди, я посмотрю», — и она послушалась. Как всегда. Не положила трубку, не отключила телефон, не послала его к чертовой матери.

Ему нравилось, что она так от него зависит. Так слушается. Так переживает.

В последнее время ему еще очень нравилось собственное положение — умница, красавица, начальница, интеллектуалка Инна умоляла его не уходить, «подумать», «попробовать еще раз», обещала, что «все теперь будет по-другому», плакала, не спала, курила, даже подурнела, вот как убивалась!..

А он вовсю и от души играл — разочарованного мужа, задавленного непониманием и неприятием «родной жены», которой давно опостылел холодный семейный очаг, которая «пустилась во все тяжкие», «растоптала», унизила, оскорбила, собственноручно убила «большое светлое чувство» — и получила по заслугам! Он ушел «к другой», которая понимает, разделяет, у которой правильная «система ценностей», и вместе с этой «другой» и ее подходящей системой он вволю наслушается джаза и этнической музыки и с утра до ночи сможет декламировать из Мандельштама — «другая» поймет!

Кларк Гейбл, черт возьми!..

Самое главное, что он и чувствовал себя почти Кларком Гейблом — свободным, чувственным, раскрепощенным, обожаемым женщинами, которые борются за него, и жена — блестящая, умная, высокопоставленная! — проиграла?.. Он выбрал «новую счастливую семейную жизнь», а старую затоптал в пыль, да еще плюнул в самую середину.

— Нашел, — весело сказал он в трубке. Был уверен, что она все еще ждет, и не ошибся. — Он же в мешке, а я так искал.

— Все, Виктор? — холодно спросила она. — Я еще в «Останкино», у меня… дела.

— Ты когда приедешь?

— Не знаю. Не скоро.

— Приезжай, — позвал он. — Давай хоть простимся, как люди!

— Виктор, мы пытались, как люди, и у нас ничего не вышло.

— Это у тебя ничего не вышло. — Он ехидно засмеялся. — Я же тебе говорил, чтобы ты перестала дергаться. Я тебе не нужен, и ты мне не нужна.

— Ты мне нужен, — сквозь зубы сказала она.

Господи, почему она опять позволяет ему втягивать ее в этот нелепый, нескончаемый, кошмарный разговор, который они вели уже полгода!

Ему нравилось слегка подшучивать над ней, натягивать и ослаблять веревку, в которую уже была просунута голова повешенного — ее голова! И она могла точно сказать, когда именно понравилось: когда он заявил, что «все кончено» — как в кино! — а она зарыдала и стала умолять его остаться, и он остался, снисходительный к ее слабостям, обрадованный ее унижением, мужчина-победитель, можно даже сказать, орел-мужчина, в одну минуту отряхнувший с ладоней прах десятилетней совместной жизни.

— …Приехала бы, — говорил он в трубку, — попили бы кофейку, я «Божоле» привез. Посидели бы, Иннуль!

— Витя, если ты не знаешь, где твои вещи, Аня завтра все соберет. Я не приеду.

— Ну, как хочешь. А ты где? Ах да, в Москве!.. Когда улетишь?

— Я не знаю пока. Я только прилетела.

— А что? Дела?

— Дела. Виктор, я больше не могу разговаривать.

— Да брось ты, — сказал он добродушно, — не страдай. На самом деле ты сама во всем виновата. Помнишь, как я…

Но тут она не далась.

Ей некуда бежать — со всех сторон жала стальная клетка, а она была зверем, которого прижимали к сетке, и кололи ножами, и до крови били в ребра и зубы, и еще сапогом в беззащитный живот, но почему-то все никак не убивали до конца — оставляли забаву «на завтра», чтобы опять прийти и опять колоть, и так без конца.

Но на этот раз она не далась.

— Пока, — попрощалась она стремительно. В желудке было холодно и тяжело, как будто она наглоталась речных камней. — Передавай привет нашей молодухе. Скажи, что я ей сочувствую. У нее впереди много интересных и занимательных открытий.

— Ты просто сука, — сказал муж равнодушно, и телефон замолчал.

Инна вытерла ладони о юбку и посмотрела — на ткани остались следы пятерни.

— Инна Васильевна!..

— Да.

— Вы уже уходите? Генеральный просил непременно проводить вас к нему! Он не знал, что вы у нас сегодня в эфире, и просил прощения, что не встретил, и…

— У меня самолет, — соврала она, — через час. Я… и так опаздываю. Привет Паше.

Пашей — Павлом Алексеевичем — звали генерального, и при мысли о том, что она должна с ним встретиться, не приведи господь — ужинать, разговаривать, слушать, камни в желудке пришли в движение и полезли друг на друга.

Мой муж в моей квартире сейчас собирает вещи, чтобы уйти от меня навсегда, а вы разговариваете со мной, словно я нормальный человек, такой же, как вы все!

Его никогда больше не будет в ее жизни, а она — идиотка! — считала, что с ней ничего такого ни за что не случится! Она была почему-то уверена, что оба они слишком умны, чтобы вот так, ни с того ни с сего, удариться в «новую счастливую семейную жизнь» — все с тем же Мандельштамом, джазом и «Божоле», с которых когда-то началась их «счастливая жизнь»!

Водитель все знал. Он возил ее последние семь лет: сначала — когда она стала замом председателя скромной телерадиокомпании, потом — когда перешла в пресс-секретари, и теперь — когда руководила «средствами массовой информации» огромного Сибирского края.

Он все знал. И все сделал по-своему.

Инна точно помнила, что ничего не говорила ему, когда садилась в машину, и он ей ничего не говорил. И потом ничего не говорила, когда, сгорбившись, покачивалась на заднем сиденье, неотступно и тяжко думая о куртке, которую муж, наверное, уже забрал и сунул в рюкзак, а ей так нравилась эта куртка, и Виктор в ней тоже нравился. И еще думала о том, что завтра ей возвращаться в Белоярск, а до этого запланирована встреча с новым начальником из администрации президента, и неплохо бы до нее посмотреть бумаги, которые она готовила. А потом нужно попытаться надавить на губернатора, который отродясь с прессой «не водился» и вообще отчасти не понимал, кому она нужна, эта пресса, — и об этом она тоже думала, и о десятке других важных и нужных дел, но все заслоняла куртка, которую он забрал, и это значит — все, конец, больше ничего не будет.

Она очнулась, когда поняла, что машина больше не едет. Почему-то вдруг накатила такая усталость, как будто она ворочала жернова на мельнице.

— Мы где? — Инна посмотрела в окно и не узнала. — Где мы, Осип Савельич?

Водитель с таким диковинно-литературным именем глядел на нее из зеркала заднего вида. Вид у него был угрюмый. Не только именем, но и видом он походил на кулака и белобандита из романа-эпопеи «Вечный зов».

— Ты бы, Инна Васильна, не убивалась так уж, — мрачно сказал он. — Молодая, красивая, богатая, карьеру вон какую сделала! Из-за какой-то… тьфу!.. мокрицы так себя изводить!..

Водитель был проверенный боевой товарищ, лучший друг, член семьи, он имел право говорить все, что угодно, но пользовался этим правом очень редко — даром что походил на кулака, а понимал ситуацию, как любой придворный!

Инна молчала.

Он имел право говорить. Она имела право не слышать.

— Куда ты меня завез?

— Да никуда я тебя не завез! В пансионат завез! Я как услыхал, что сегодня твой… Хулио Иглесиас нагрянет, я сразу сестре позвонил, она директорствует тут. Нечего тебе сегодня домой ехать, здесь переночуешь, она уж отдельную дачку для тебя приготовила! Анька завтра с утра все там уберет, тогда поедешь, а сегодня — погоди, побудь на дачке!..

— Ну ты даешь, Осип Савельич, — тихо сказала Инна, — или тебе с сестрой надо увидеться?

— Вот еще, — оскорбился водитель, — я с ней и так в любой момент могу увидеться!

— И убирать там ничего не нужно, — продолжала она, — не за покойником ведь!

— Да лучше б он сдох!..

— Осип Савельич!

— Да ладно!..

— Осип Савельич, замолчи.

— Да молчу, молчу! Его бы, барана, к воротам привязать и гонять хворостиной, пока…

— Осип Савельич!

— В Москву обратно не повезу! Хочешь, сама за руль садись и езжай, а я не повезу! Что ты там станешь делать? Опять всю ночь пустырник трескать?!

— Ну тебя, Осип Савельич, — устало сказала Инна, — от твоей заботы с ума можно сойти.

И выбралась из машины.

Небольшой подъезд был освещен теплым светом — куски его лежали на желтых листьях, густо засыпавших газон, и пахло осенью, травой, чуть-чуть дымом и близкой рекой, как в детстве.