Ольга Тарасевич - Последняя тайна Лермонтова Страница 2

Какая здесь атмосфера! Невольно начинаешь ждать любовь! И некоторым – Таня счастливо улыбнулась – уже повезло. Как знать, может, скоро появится возможность мыть окна в своем собственном доме...

– Вы мне поможете? Татьяна, алло, вы меня слышите?

Она так и не решилась произнести те слова, которые вертелись на языке.

– Что мне надо делать?

Женщина оживилась:

– Так вы согласны? Как хорошо! Я все придумала. Марина молоденькая и очень ревнивая. Вот если бы вы могли мне помочь оказаться в спальне Андрея... Я уверена, что Марина сразу закатит истерику и уйдет! У меня появился бы еще один шанс. И вот теперь, после всего того, что мне пришлось пережить, я бы его не упустила! Знаете, есть такая фразы: уходя – уходи. Теперь я понимаю, глупая это фраза. Потому что для каждой женщины предназначен один-единственный персональный мужчина. В нем – все ее счастье. И уйти от такого мужчины – мне так кажется – можно лишь в могилу, без него все не в радость, и только больно. Танечка, очень, очень больно без любимого человека. Дай бог вам никогда этого не узнать! Я понимаю, что произвожу впечатление сумасшедшей. Сколько раз я пыталась взять себя в руки и оставить Андрея в покое, раз все так вышло. Но я не могу, не могу...

«Встречусь с ней и все объясню, – решила Таня, опускаясь на пол. От долгого изматывающего разговора разболелась голова, да и ноги затекли. – Скажу, что не могу ничего сделать. Это вежливее, чем просто послать человека по телефону. Посоветую ей искать другие варианты, не в замке. Или, может, лучше мне поговорить с Андреем? Я его уже видела один раз, правда, мельком. Но он производит очень приятное впечатление. Хотя, если человек уже все для себя решил – какие уж тут советы от постороннего, и неудобно как-то вмешиваться...»

Увлеченная чужими сложностями девушка не знала главного.

У нее самой давно появились проблемы.

Смертельно опасные. И до встречи с ними оставалось все меньше и меньше времени...

ГЛАВА 1

1825 год, Тарханы, Михаил Лермонтов

В чернильных небесах не виднелось ни облачка. Поэтому представлять, что луна – заколдованная принцесса, а тучи – злые и добрые сражающиеся за нее рыцари – было весьма и весьма затруднительно.

Мишель поерзал на широком подоконнике, прижался лбом к ледяному, разрисованному морозными узорами стеклу и вздохнул.

Луна, серебристая, сияющая, походит на колодец. А что, ежели вообразить, будто принцесса находится в его серебряной глубине? И там же пребывают сражающиеся за честь прекрасной дамы войска?

Нет, не годится, потому что так нисколечко не занимательно. Только плывущие по ночному небу облака, разрываемые ветром, позволяют нарисовать в воображении настоящую битву. Но нет теперь ни темных, ни белых туч, небо выстужено дыханием мороза.

Ох, сколько же всего не достает зимой!

Давно исчез теплый прозрачный розовый летний воздух. И деревья окрест имения, сбросив листья, совершенно оголились. Замерзли ароматы трав, свежескошенного луга и кустов акации, у которых кружили свой бал пчелы. Коли не знать, что за парком раскинулся заросший осокой и камышом пруд, от которого поутру с ранней весны до самой осени поднимается бело-молочный пар, – ни за что не угадать его под толстой снежной шубой.

И еще одна досада. Бабушка подарила смешную маленькую лошадку, которая никогда не вырастет, всегда будет как игрушечная. Она зовется пони. Только зимой ведь ездить на чудном конике можно лишь по двору, расчищенному мужиками от снега. Но что за радость от такой прогулки, ни ветра в лицо, ни стремительной рыси.

Кататься на санях да лепить снежных баб – вот и все зимние забавы. Ну их, эти сани, невелика потеха. А лепить фигуры можно и из восков, даже интереснее из восков, так как их легко украсить цветной бумагой и раскрасить красками.

Но – Мишель опять вздохнул, достал из бонбоньерки лимонный цукат, засунул его за щеку – еще Рождество не праздновали, долго вьюжить и морозить зиме. А когда она все-таки закончится, когда двор обласкает жаркое солнышко и аллеи парка наполнятся нежным запахом клейкой листвы, тогда... Тогда, тогда, тогда... Ах, вот было бы славно, если бы и нынешним летом все устроилось, как в минувший год, и... Горы, Пушкин, ангельские голубые глаза...

От воспоминаний стало трудно дышать и сердце заколотилось быстро-быстро.

Мишель окинул взглядом занесенный снегом балкон, безоблачное небо, серебристый диск луны. И, немного успокоившись, прошептал:

– Je vais rкver de tout. J`ai envie de me rappeler de chaque instant de mon bonheur[1].

...Сначала ему казалось: счастье – это дорога. Как весело с утра до ночи ехать в карете! Не надо учить из французской грамматики, псалтыря и Евангелий. И бабушка, приложив ладонь ко лбу, не восклицает: «Michel, quelles sont ces maniиres! Je suis malade rien qu`en voyant cela!»[2] Ей некогда следить за проказами внука. Большущий обоз давно миновал Тарханы. Едут из имения медленно, основательно, со слугами, скарбом, припасами. Бабушка волнуется, хлопочет, следит, распоряжается. И – невероятная удача – вовсе не ворчит! Только за это можно полюбить дорогу. А какие виды окрест! Не умолкает, льется песня правящего лошадьми возницы. Полнится восторгом сердце. Ну, бабушка, милая, вот чудесный подарок, решилась ехать на воды! Конечно, напрасны все ее опасения. Смешно слушать вечное заботливое: «Michel, tu es si faible ! Il faut que tu manges plus, sinon tu vas attraper la phtisie!»[3] И все же пусть переживает: иначе не было бы этого долгого интересного пути к горам, солнцу, жаркому южному лету.

Потом доехали до Кавказа. В голове сразу громыхнуло: «Господи, Боже мой, благодарствую, и всегда в молитвах хвалу возносить буду!»

Горы – это же такое творение Всевышнего, невероятнейшее, наикрасивейшее! Они замечательно разные – белоснежные, укрытые снегами, зеленые, в пышных шапках лесов, а есть и песчаного колеру, голые, с морщинами темных и светлых пород.

Смотреть на них хотелось снова и снова, изумляться, радоваться.

Счастье, истинное, несомненное...

– Мишель, посмотри, казаки, – тормошила его молоденькая горничная бабушки. – Глянь, глянь, что выделывают!

Казаки следовали с их обозом от Ставрополя. Говорили, в горах опасно, и любому черкесу ничего не стоит перерезать горло русскому за пару медяков, а может, и вовсе без грабежа, без малейшего к тому основания просто чикнуть по шее кинжалом. Казаки, охранявшие всех, кто вздумал ехать на воды, были презабавные. Загорелые, в папахах и черкесках, с ружьями в нагалищах, выглядели они настоящими горцами. Когда им наскучил унылый путь, они устраивали джигитовку, дрались на саблях, пускали коней скакать наперегонки, а сами выскальзывали из седел, летели то справа, то слева.

– Мишель, смотри же! – не унималась горничная, тыкая пальцами в пришпоривших коней мужчин. – Танцуют словно настоящий бал на лошадях!

Казаки – да куда там, что за невидаль! Только горы, одни лишь горные хребты все не отпускали взгляд его, и весь их снежно-зеленый, подернутый дымом облаков вид вызывал лишь одну мысль.

Поселиться бы здесь. Не возвращаться в Тарханы. Всегда смотреть на израненное темными вершинами небо.

Имение бабушкиной сестры, Екатерины Алексеевной Хастатовой, бывшей замужем за кавказским генералом, оказалось очень просторным и уютным. Снаружи напоминало оно крепостицу – с пушками и насыпным валом. Однако едва лишь оставались за спиной ворота, глазам делалось больно от ярких вспышек диковинных цветов. Эдем, вылитый райский сад!

– Мы будем здесь проводить уроки рисования, – заявил гувернер Капэ. Долговязый, выпрыгивая из кареты, он ушиб затылок, но даже не поморщился, увлеченный созерцанием окрестностей. – Какие пейзажи! Восхитительные горы, изумительнейшие цветы!

Мишелю и самому не терпелось скорее кинуться к краскам, прямо со двора можно было писать поросшие лесом склоны Машука с притаившейся меж зеленых ветвей избушкой, где размещался дозор.

И он рисовал, упоенно, с утра до вечера, а еще возился с маленьким Акимом и другими кузенами и кузинами. Но пуще всего любил ходить с бабушкой на гору Горячую, отрог Машука.

Тяжело взбираться по высоким каменным ступеням, да под обжигающим жарким солнышком. Гора так и дымится от сбегающих по ней серных ручейков. Зато когда дойдешь до купален, снимешь платье и в одной сорочке погрузишься в теплую дымную ванну, то кажется: руки становятся крыльями, и можно улететь под небеса, парить, как орел, среди высоких облаков.

Красивее гор нет ничего на свете. В этом не было никаких сомнений до тех пор, пока Мария Акимовна, тетка, не решилась почитать после обеда всем детям из толстой книги...

Великолепные картины!Престолы вечные снегов,Очам казались их вершиныНедвижной цепью облаков,И в их кругу орел двуглавый,В венце блистая ледяном,Эльбрус огромный, величавый,Белел на небе роковом...

У Марии Акимовны черные глаза, и еще она смешно морщит носик, на сочно-красных губах ее то и дело расцветает ласковая улыбка.