Барбара Вайн - Книга Асты Страница 2

В зеркале, в тусклом свете газового светильника, я вижу себя только до пояса. Узкое лицо, рыжие волосы, которые выбиваются из заколок и свисают на щеки свободными прядями. У меня синие глаза, Расмус таких и не видел — он говорил мне это до свадьбы и прежде, чем я узнала о пяти тысячах крон. Но, во всяком случае, вряд ли это было комплиментом. Синие глаза — не обязательно красивые, а мои уж точно. Слишком уж они синие, слишком яркие, такой цвет больше подошел бы павлину или зимородку. В точности, как крыло бабочки в брошке, которую я получила в подарок от тети Фредерике на шестнадцать лет.

Впрочем, не важно, какого они цвета. Никто не обращает внимания на глаза старой женщины, а я чувствую себя старухой, хотя мне еще нет и двадцати пяти. Но, пожалуй, завтра я надену брошь. Мне нравится ее носить, и не потому, что она красивая — она вовсе не красивая, или идет мне — совсем не идет. Скорее из-за того, что Расмус называет упрямством и своенравием. Я надеваю ее, чтобы люди задумались — а знает ли эта женщина, что глаза у нее такие же, как эта брошь? И зачем только она подчеркивает этот ужасный цвет? Мне так нравится. Это своего рода удовольствие у размышлять, что же люди думают обо мне.

Нестерпимое солнце зашло полчаса назад, уступив место сумеркам, а сейчас совсем темно и тихо. Уже зажигают уличные фонари, но по-прежнему жарко и душно. В первый день я записала в дневнике немного, надо бы что-то добавить. Запишу, что прочитала в газете об этом ужасном происшествии с датским военным кораблем, на котором были курсанты военного училища. Я прочитала это лишь потому, что попалось на глаза название корабля — «Георг Стаге», а это датский корабль, и несчастье произошло рядом с Копенгагеном. Британский пароход протаранил корабль в темноте, и двадцать два молодых парня погибли. Совсем мальчики, от четырнадцати до шестнадцати лет. Но вряд ли я знала кого-нибудь из них или их родителей.

Мой ребенок должен родиться 31 июля. И теперь, когда бы она ни родилась, будет записано, что ее ждали 31 июля. Я пишу «она». Хансине сказала бы, что я искушаю судьбу. К счастью, она не умеет читать. Болтает с каждым встречным, когда ходит за покупками. Английский у нее ужасный, но беглый, и она не боится выглядеть дурочкой. А я боюсь, поэтому мои успехи в языке намного скромнее. Но читать она не умеет ни на каком языке. Иначе я не отважилась бы вести дневник по-датски, то есть не вела бы вообще, так как по-английски я не способна написать ни строчки. Я пишу «она», потому что хочу девочку. Здесь нет никого, кому бы я осмелилась в этом признаться, да и дела до этого никому нет. Невозможно представить, что я рассказываю о таком женщине, которая спросила меня о белых медведях!

Последний раз я хотела девочку, насколько вообще хотела ребенка. Но родился бедный маленький Мадс, который умер. Умер в первый же месяц. Ну вот, я и это записала…

Я очень хочу этого ребенка, и очень хочу дочь. Я буду мечтать о дочери, даже если Расмус никогда не приедет, даже если случится беда и мне с детьми придется вернуться в Корсёр и просить помощи у тети Фредерике и дяди Хольгера.

Но почему она не толкается? В последние недели дети вообще мало двигаются. Уж это я знаю, ведь их у меня было трое. Вспомнить бы, как вел себя Мадс. Он толкался до самого конца? А другие мальчики? Может быть, девочки ведут себя иначе? И если ребенок не шевелится, возможно, родится девочка? В следующий раз — а я полагаю, что будет и следующий, такова женская участь — не придется вспоминать: у меня будет дневник. И от этого легче записывать подобные вещи.

Я пишу в дневник не каждый день. С одной стороны, чтобы держать его в секрете от Хансине — она стала бы гадать, чем я занята, придумала бы что-нибудь нелепое. Например, что это письмо любовнику. Представить только! А с другой стороны — потому, что я записываю не только что делаю, но и что думаю. Думаю о людях. И разные истории тоже записываю. Я всегда любила истории, выдуманные и правдивые, рассказывала сама себе. И сейчас, конечно, рассказываю сыновьям. Себе тоже, чтобы заснуть. А днем — чтобы убежать от реальности, которая не такая уж и приятная, мягко говоря.

Когда я была девочкой и вела дневник, то записывала и правду, и фантазии, но приходилось писать с оглядкой — на тот случай, если родители обнаружат. Не было места, куда я могла бы спрятать дневник и не бояться, что его найдут и прочитают. Но иностранный язык облегчает задачу, он служит как бы шифром. Смешно называть датский язык иностранным, но для окружающих так оно и есть. Ну, не для всех, конечно. Должны же здесь жить датчане — наш посол, консул и подобные люди, может быть, профессора из Оксфорда и, конечно же, королева-датчанка.

Иногда в газетах пишут о Дании. К примеру, наш датский принц может стать первым королем Норвегии. Много писали о «Георге Стаге». В Копенгагене проводили расследование, но говорят, председатель суда оказался предубежден и забыл о справедливости. Капитана британского судна признали виновным в аварии, но за гибель двадцати трех мальчиков — один умер потом — его не наказали. Король Эдвард принес соболезнования.

Более важные сообщения — о русском корабле «Князь Потемкин». Хотелось разобраться получше, но там так много длинных слов. Жители Одессы почему-то не позволили кораблю подойти к берегу и взять провизию, но, скорее всего, там случилось что-то еще, потому что корабль развернул орудия к городу и начал обстрел. Эти русские — жестокие люди, хуже чем немцы.

Я видела рекламу морского круиза в Данию. Вот бы поехать! Мы покупаем датский бекон, и здесь есть датская компания, которая производит «буттерин» — его мажут на хлеб. Она называется «Монстед», и это название вызывает тоску по дому, оно такое датское, такое родное. Но вряд ли какой-то датчанин посетит наш дом. Хансине читать не умеет, Моэнс и Кнуд еще не научились, а где сейчас Расмус, я представления не имею. Можно записать в дневник даже неприличную историю, только я ни одной не знаю.

Если просто перечислять, чем я занимаюсь, в дневнике будут сплошные повторения. Мои дни однообразны. Я встаю рано, потому что рано просыпаюсь, а лежать в постели и тревожиться, почему ребенок в животе до сих пор лежит так высоко, — какой смысл? Мальчики просыпаются позже, когда я уже встану. Я умываю их, помогаю одеться, и мы спускаемся к столу, к завтраку, что приготовила Хансине. Конечно кофе и белый хлеб, который так любят мальчики. Его приносит булочник, мистер Спеннер. Датчанину кофе нужен больше, чем еда, и я выпиваю три чашки. Я могу экономить деньги на чем угодно, но отказаться хотя бы от одной чашки кофе не в моих силах.

Хансине начинает болтать с мальчиками по-английски. Моэнс говорит лучше ее, дети его возраста схватывают язык очень быстро. Он хохочет над ее ошибками, на которые она не обращает внимания и смеется вместе с ним. Потом и Кнуд вступает в беседу, и они дурачатся все вместе, думают, что веселее ничего не бывает. Я терпеть не могу их возню, потому что не могу в ней участвовать. Я ревнива, это правда. Я ревную сыновей к Хансине, потому что она женщина, а они все-таки мужчины — верно ведь? Но почему-то я уверена, что, если родится девочка, она будет со мной, на моей стороне.

Думала запретить Хансине говорить по-английски дома. Она бы послушалась, так как по-прежнему уважает меня и немного побаивается, хотя гораздо меньше, чем Расмуса. Но не стану этого делать: я понимаю, что так лучше для Моэнса и Кнуда. Они должны учить английский, потому что живут в Англии, и, наверное, им придется жить здесь до конца своих дней.

В школу Моэнса водит Хансине, это через две улицы, на Гайхёрст-роуд. Он хочет ходить туда сам, и скоро я позволю ему, но пока еще рано. Хансине ворчит себе под нос, потому что когда у нее «гости», то ужасно болит живот. Я остаюсь дома с Кнудом, усаживаю его на колени и рассказываю сказки. Раньше обоим мальчикам я пересказывала Ганса Христиана Андерсена. Но, покинув Данию, оставила там и его. Неожиданно я поняла, как жестоки некоторые его сказки. «Девочка, наступившая на хлеб» — про малышку Инге, которая должна провести всю жизнь под землей на кухне болотницы просто потому, что очень гордилась своими новыми башмачками. Это была любимая мамина сказка, но у меня она вызывала отвращение. «Огниво» — тоже ужасная история, не говоря про «Девочку со спичками». Поэтому я начала сама придумывать ребятам сказки. Теперь это целый сериал о маленьком мальчике по имени Йеппе и его друге-волшебнике, который умеет все. Сегодня утром я рассказывала, как волшебник за одну ночь очистил все медные крыши в Копенгагене от зеленой ярь-медянки, и, когда Йеппе проснулся, крыши сверкали красным золотом.

Когда возвращается Хансине, ухожу я. Надеваю шляпу, широкую блузу, которая покрывает мой огромный живот, и сверху пелерину. Я надеюсь, что люди не заметят моей беременности, хоть и понимаю, что это невозможно. Выхожу и иду пешком. Я просто хожу пешком. Прохожу всю Лавендер-гроув, спускаюсь по Уилман-гроув к Лондон-Филдс, затем к парку Виктория. Иногда дохожу до Хэкни-Даун или городского бульвара. Я хожу по улицам, названия которых не могу даже произнести, рассматриваю дома, церкви, большие здания. Но иногда брожу по траве у болот или вдоль канала. В пелерине очень жарко, но без нее я слишком стесняюсь и вряд ли бы вообще вышла из дома.