Диана Кирсанова - Созвездие Козерога, или Красная метка Страница 2

Нет, я не спала, просто, опустив вязанье на колени и подняв очки к переносице, решила чуть-чуть отдохнуть. И почти забылась в дремоте, но, по счастью, человек так настойчиво трясший меня за плечо, не позволил мне погрузиться в сон.

– Послушайте, как вас? Зоя Яковлевна! Посмотрите, это же ужас что такое!

Я открыла глаза и увидела прямо перед собой что-то большое и розовое. Поспешно поправила очки: ба, да это же вчерашнее одеяльце! И тот самый младенец, из жалости к которому я не стала подвергать допросу с пристрастием мужчину со светлой бородкой.

Розовое одеяло с белой лентой, завязанной бантом, словно его только что упаковали в магазине. И то же самое можно было сказать о содержимом. Новенький, с иголочки, младенец со скорбным выражением лица, свойственным всем новорожденным, с еле наметившейся чернявой челкой на сморщенном лобике.

– Откуда это у вас? – спрашивая это, я перевела глаза на стоявших рядом людей.

Их-то я узнала сразу. Маленький, лысоватый, слегка обрюзгший Петр Петрович Воскобойников, директор автобазы Спецавтохозяйства в Митино. И рядом с ним – его старинная пассия, высокая женщина в черном платье из панбархата, со слишком глубоким вырезом, оставляющим открытым ее слишком дряблую шею. Эта женщина (как бишь ее? Ольга Петровна!) приходила к старому холостяку Воскобойникову несколько раз в неделю и, судя по тому, что делала она это совершенно открыто и днем, сама была тоже не замужем.

Значит, теперь эта парочка решила вместе встречать Новый год.

– Как к вам попал этот ребенок? – спросила я уже погромче.

Ответом мне были поднятые плечи Петра Петровича:

– Мы и сами хотели бы это знать, уважаемая!

Как удалось выяснить путем недолгих расспросов, дело было так.

Однокомнатное жилище старого холостяка, в другие дни наверняка пыльное и загроможденное, сегодня, когда Петр Петрович ждал в гости свою верную подругу, кардинально преобразилось. На накрытом столе наличествовали даже крахмальные салфетки в кольцах, три вида фужеров стояли возле каждого прибора.

– Я и не знала, дорогой, что ты так виртуозно владеешь утонченным искусством сервировки! – церемонно сказала Ольга Петровна, приподнимая изящно выщипанные бровки. При этом она не упустила возможности мимоходом оглядеть свое отражение в ведерке с шампанским: сегодня ей удалось взбить свои редкие, окрашенные в огоньковый цвет волосы в некую прическу а-ля Помпадур, и Ольга Петровна тщательно следила за тем, чтобы из легкой башни на голове не выбивался ни один волосок.

Пробили куранты, и стареющие любовники сблизили фужеры.

– Позволь мне на правах старинной приятельницы поздравить тебя, дорогой мой, с насту… а так же преподнести…

Не договорив полфразы, Ольга Петровна достала из шуршащего пакета курительную трубку из палисандрового дерева в инкрустированной шкатулке и пачку элитного табака.

– Ах, Оленька, я тоже… сейчас…

Суетясь, Петр Петрович вынул из-под елки пластиковый мешок с упакованным в нем мохнатым шерстяным одеялом экзотической окраски.

– Боже, как элегантно! – одобрила подарок Ольга Петровна. – Теперь нам, дорогой мой, необходимо обзавестись двумя пятнистыми королевскими догами, клетчатым шотландским пледом, креслом с высокой викторианской спинкой…. Да, и камином! Обязательно заведи камин!

Разомлевший и размякший от шампанского и от близости любимой женщины Петр Петрович был согласен со всем – даже с присутствием в его однокомнатной квартире пятнистых королевских догов. Он неловко схватил трубку, сунул ее в рот да так и замер на месте, поглядывая на любимую влажными от счастья глазами.

Он был в полшаге от того, чтобы сделать ей предложение. И Ольга Петровна с минуту или две ждала, когда же он сделает эти заветные полшага.

Не дождалась. Кашлянула.

– Кушай, дорогая, пожалуйста, кушай, прошу тебя, – обрел-таки Петр Петрович дар речи и захлопотал у стола. – Салатики, рулетики, тарталеточки, рыбка вот трех сортов…

– Из всех сортов рыб лично я больше всего люблю пельмени, – мрачнея, сказала Ольга Петровна, нацеливая вилку в самый центр витиевато украшенного салата.

Играли бликами бока разнокалиберных бутылок с напитками, исходила росой ваза с фруктами, в другом конце комнаты заходилась в разухабистой пляске нестареющая Надежда Бабкина – она еще и пела что-то, но звук в телевизоре был приглушен.

Как вдруг застолье было прервано двумя резкими звонками в дверь.

«Крряк! Крряк!» – кто-то слишком торопился, чтобы позволить мелодии излиться по-настоящему, и дважды быстро стукнул по кнопке звонка. Вслед за чем этот некто бросился бежать по лестнице. Да так стремительно, что, когда поспешивший на странный звонок хозяин дома выглянул за дверь, он увидел только тьму парадного и большой сверток у своего порога.

Сверток был не только большой, но и мягкий – это Петр Петрович сумел определить уже в следующую секунду, стоило ему лишь нагнуться и дотронуться до непонятного тюка рукой. Это оказалось завернутым в одеяло, и вот в самой сердцевине этого свертка, из вороха пеленок и покрывалец, как кочерыжка из капусты, вдруг обнаружился самый настоящий младенец!

– Подкидыш… – ошарашенно констатировал Петр Петрович. Он плюхнулся толстеньким задом на первый попавшийся стул и очумело заскреб ногтями по лысине. – Подкидыш! Что же нам с этим делать? Ах да! Что-то такое я читал… первым делом… Надо посмотреть, нет ли записки…

– Хотела бы я знать, – медленно и с какой-то преувеличенной чопорностью отчеканила Ольга Петровна, вытягивая длинную морщинистую шею, неспешно поворачивая голову и демонстрируя свой гордый профиль, вдруг став похожей на рассерженного попугая из зоопарка, – хотела бы я знать, дорогой мой, почему это ребенка подбросили именно к тебе?!

Она тряхнула головой, отчего прическа Помпадур мгновенно стала разрушаться (первая легкая прядь упала ей на лоб), и, зловеще мерцая из-под этой челки карим глазом на Петра Петровича, превратилась в настоящую ведьму:

– На стороне пошаливаешь, дорогой мой? Потомством на старости лет обзаводишься? А?!

В голосе Ольги Петровны громыхнули такие наэлектризованные ревностью интонации, что Петр Петрович невольно вжал голову в плечи: возражать в эту минуту любимой было так же опасно, как хвататься мокрыми руками за оголенные провода.

Он торопливо отскочил от тахты, где лежал и сонно моргал из пеленок маленький человечек, и умоляюще прижал обе полненькие ручки к честной груди:

– Олечка, милая… Да ты что? Как ты могла подумать?! Он же мне во внуки годится, этот мальчишка!

Двух-трехмесячный младенец подходил бы шестидесятилетнему Петру Петровичу даже в пра-, а не просто внуки, но разгневанной Ольге Петровне эти несложные арифметические подсчеты были чужды:

– Почему же тогда, хотела бы я знать, – повторила она, сатанея на глазах, – этого ребенка подбросили именно к тебе?!

– Олечка, вот я клянусь…

– А откуда же тогда, – она вытянула руку вверх, будто приготовляясь отдать команду: «Пли!» во время расстрела за предательство, – откуда же ты знаешь, что это – мальчик?

– Дорогая моя, – трепыхнулся любимый, – как-никак, моего жизненного опыта хватает для того, чтобы научиться отличать девочку от хлопца.

– Где же это ты, интересно, – все так же зловеще продолжала наседать на Петра Петровича невеста и уперла руки в бока, в очередной раз тряхнув окончательно распавшейся на составные части прической, – где же ты разглядел у него то самое, что отличает девочку от мальчика, если он – в ползунках?!

– Олечка, но ведь ползунки-то – голубые!

И тут найденыш, словно почувствовав, что до сих пор ему уделяли слишком мало внимания, поднатужился, крякнул, выгнулся дугой и включил сирену такой силы и мощи, что любовников буквально отбросило к противоположной стене.

«Только родился – и уже чем-то недоволен», – подумал Петр Петрович с невольным осуждением.

– Боже мой, боже мой! – это читалось у Ольги Петровны по губам, ибо работа легких малютки не давала им возможности услышать друг друга. – Боже мой, ведь надо же что-то сделать!

Опасаясь за собственные барабанные перепонки, они завернули младенца в одеяло и кинулись с ним вниз, ко мне.

Почему ко мне? Не знаю. Наверное, потому что в нашем подъезде я все-таки считалась кем-то вроде начальства.

Самое интересное, что, пока они спускались до поста консьержки, сверток затих. Правда, гневное дитятко еще взбулькивало какими-то остаточными звуками, но, главным образом, по инерции. Сейчас его больше занимали мои действия – я, путаясь в неуклюже навинченных на мальчике простынках, пыталась извлечь его из кокона. При этом Петр Петрович позволил себе пощекотать малыша под подбородком, погладить по спинке и внушить ему первые представления о чувстве собственного достоинства:

– Ну же, малыш, будь мужчиной… Мужчины не плачут! Ты будешь смеяться, но сам я не плачу никогда… А если плачу, то только в череп… Только в череп – не наружу!