Владимир Гоник - Я не свидетель Страница 2

Прежде п.г.т., то есть "поселок городского типа" назывался Энбекталды. Еще не так давно он величался в среднем роде - Молотовское, получив это прозвище в тридцатые годы. Нынче ему вернули его собственное имя - Энбекталды, и это как бы вновь соединило его жителей с привычным: старый верблюд с презрительно отвисшей обслюнявленной грубой терпеливо и безразлично стоит рядом с красным "жигуленком", а хозяева машины и скотины неторопливо беседуют. Где-то на Мучном базаре, как коклюшный ребенок в кашле, зашелся в крике ишак, почуяв призывный запах подруги, лениво жующей сено, пока ее владелец покупает в лавке керосин...

Медленное время. И жизнь вроде редкой дождевой воды в степном такыре - тихая, стоячая. Но это для стороннего, недогадливого и неосведомленного взгляда. А Георг Тюнен, старожил, знал, что так нигде не бывает, даже в самом что ни на есть убогом захолустьи. Безмятежность и покой обманчивы, иллюзия, ибо еще в первой книге Моисеевой "Бытие" сказано: "И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал". "Именно тогда, - подумал Тюнен, - когда, почивая, отвернул Он очи свои от Земли, и начались безобразия, суета, ошибки, страсти - повсюду, и пряталось все это под внешней тишиной и покоем, чтоб скрыть от очей Бога"...

"...период невинности закончился изгнанием Адама и Евы из сада Эдемского". На этом месте Тюнен остановился, поискал глазами кусочек картона - закладку, и не найдя, взял ножницы и аккуратно отрезал от лежавшего на столе конверта полоску с красивой маркой, вложил ее меж страниц и закрыл Библию.

Он посмотрел в окно. По задубевшим колдобинам ветер гнал дымок снега. Домик Георга Тюнена стоял почти на окраине городка, как величала его прихоть жителей. Возможно, для этого основания имелись, поскольку Энбекталды являлся теперь районным центром. В нем наличествовали почта с международной связью, хлопкопрядильная фабрика, элеватор, мукомольный и сахарный заводики, на котором до выхода на пенсию Георг Тюнен работал бухгалтером.

Он смотрел в окно и думал - по-русски, поскольку родным немецким пользоваться не приходилось уже давно. Но сейчас он думал по-немецки, потому что странное, встревожившее письмо, полученное вчера, было написано по-немецки и пришло оно из города Мюнхена, из той страны, где Тюнен никогда не бывал, но где родились его предки, переселившиеся в Россию еще при императрице Екатерине...

Он взял конверт, от которого только что отрезал полоску для закладки, извлек письмо и опять стал читать, чтобы окончательно решить: отвечать на него или нет.

"Уважаемый господин Тюнен!

Ваш адрес я без труда нашел через Красный Крест. Не стал бы вас обременять фактами, касающимися лично меня, если бы не одно обстоятельство. Поэтому прошу быть снисходительным к обилию подробностей.

На Украине в городе Старорецке в плену в 1948 году при странных обстоятельствах погиб мой дядя, военный инженер, полковник Алоиз Кизе. Вдова его, фрау Кизе, все эти годы одиноко жила в их старом деревянном доме под Мюнхеном. Мои отношения с нею по разным причинам были таковы, что за всю взрослую жизнь я виделся с нею три-четыре раза. Недавно она умерла, и я стал единственным наследником и дома, и земли. Дом запущен, нуждается в ремонте, мне он совершенно не нужен и заниматься им я не считал возможным. Сосед фрау Кизе пожелал купить и дом, и участок, чему я обрадовался и немедленно поехал смотреть оставшуюся мебель, вещи, бумаги дяди и решить, что забрать, что продать вместе с домом, что уничтожить. Архив покойного дяди оказался очень большим, часть его находилась в кабинете, часть в библиотечной комнате, наиболее давнее - в шкафах на чердаке. Потратил я на разбор архива много времени, но еще не закончил. Однако среди бумаг обнаружил его дневники, в одной из тетрадей запись: "Дом, купленный Францу Тюнену, все еще пустует. Я понял, что Тюнен, если и жив, то вряд ли уже приедет из Советской России в Германию. Все же я договорился с бургомистром сдать его в аренду и открыть счет в банке на имя Франца Тюнена. Как бы ни было, а дом принадлежит ему и его семье".

Кроме того, в бумагах дяди я обнаружил купчую на имя Франца Тюнена и фотографию. На ней рядом с дядей - еще двое. На обороте рукой дяди написано: "Вместе со мной - Франц Тюнен и Борис Иегупов. 1919 год". Посылаю Вам эту фотографию. Возможно, она Вам будет дорога. И - самое главное - считаю своим долгом сообщить Вам, что в любое время Вы можете вступить во владение своим домом или каким-то другим образом распорядиться недвижимостью и деньгами в банке.

С уважением Густав Анерт".

Дочитав письмо, Тюнен еще раз взглянул на фотографию. Коричневато-серого цвета, она была наклеена на плотное паспорту. Внизу еще не потускневшими золотыми изящными буквами было оттиснуто:

"Helsinki. Unioninkatu 28 A.

Atelier Universal.

Helsinqfors. Unionsgatan 28 A".

В ту пору все фотографии искусно наклеивались на паспорту с красиво тисненым адресом фотосалона и фамилией его владельца. Это придавало снимку солидность, значительность и торжественность.

Приди это письмо без фотографии, Георг Тюнен вполне мог бы засомневаться, что он именно тот Тюнен, который нужен автору письма, а не просто однофамилец - в СССР немало немцев и среди них найдутся и какие-нибудь Тюнены. Но на фотоснимке был запечатлен его отец! Еще совсем молодой, зачесанные назад гладкие волосы рассечены посередине ровным пробором, аккуратно подстрижены небольшие усы. Фотография, как указано на обороте, сделана в 1919 году. Значит, отцу здесь сорок, а ему, Георгу, в ту пору было два. В 1932 году отец, спасая какую-то девушку, утонул в реке. Тюнен хорошо помнит деревянные городские купальни Старорецка, стоявшие на сваях, осклизлые, с зеленоватым налетом мха, полы в них, мостки, выходившие из закрытых кабин далеко за береговую черту. Помнит он и похороны отца, большую молчаливую толпу на лютеранском кладбище. Это были в основном люди, с дореволюционной поры знавшие директора коммерческого училища в Старорецке Франца Тюнена. После революции он преподавал немецкий язык в обычной советской школе. В Старорецке было много немцев, имелось три раздельных, но примыкавших друг к другу кладбища: православное, иудейское и лютеранское. Все это Георг помнит. Но не помнит он, чтобы отец когда-нибудь упоминал, что ездил в Хельсинки, что имел какой-то дом в Германии. И мать, умершая в 1960 году, никогда не обмолвилась об этом ни словом...

И все же нет, не станет он отвечать этому Анерту из Мюнхена. Никакой дом и никакие деньги ему там не нужны. Он прожил долгую жизнь, полную страшных перемен, она укрепила в нем трезвую осторожность. Пусть пишут и говорят, что все нынче можно. Кто знает, что будет завтра? То, что сегодня можно, завтра вдруг окажется нельзя. И это "нельзя" возымеет обратную силу, а ты его нарушил вчера, и никому не будет дела, что вчера это было дозволено. И ничего не докажешь. Сколько раз на его веку случалось такого! Да и зачем ему, одинокому, тот дом в Германии и деньги? Он стар и болен. Десять лет, как умерла Анна, жена. Здесь ее могила. Здесь у него маленький собственный дом, построенный вскоре после того как судьба загнала их сюда, в Энбекталды. Ему одному, да еще страдающему диабетом, пенсии хватает. Сын, Александр, живущий в Заполярье в Дудинке, присылает почти каждый месяц, деньги эти он, Георг, кладет на сберкнижку, сам не зная зачем. Девять лет уже сын там с женой и двумя детьми. Навещает редко, раз в два года заглянет на день-другой, разве что три-четыре письма пришлет за год, да поздравительную открытку к Рождеству. Сам отдалился и внуков увез. Наверное, теперь все дети так: совесть их в ладу с мыслью, что деньги-то они посылают родителям, какие же тогда претензии? И тут ничего не объяснишь сыну. Понимание придет к нему, когда его дети тоже вот так откупятся от отца своего деньгами...

Этот Густав Анерт из Мюнхена видимо большой человек, подумал Тюнен, глядя на письмо, напечатанное маленьким красивым четким шрифтом на розоватой чуть шершавой бумаге с едва заметными водяными знаками, среди которых можно различить две переплетенные буквы монограммы "Г.А." - Густав Анерт. А в левом верхнем углу значилось, что Анерт глава фирмы, производящей полиграфические машины, множительную технику и владелец издательства. Указывался адрес, телефоны и еще какие-то "телексы", "телефаксы", но Тюнен не знал, что это такое.

Несколько настораживающим показалось, что дядя этого Анерта сидел в советском плену именно в Старорецке, родном городе Тюнена, откуда Георг уехал еще в 1941 году. Впрочем, все это не имело значения, ему же захотелось забыть о письме, словно и не получал его, потому что одна мысль все время отвлекала пока читал и перечитывал: он не хотел, чтобы письмо, а вернее сведения, содержащиеся в нем, стали известны сыну. Причина для этого имелась серьезная: летом Александр летал по каким-то делам на неделю в Москву, оттуда на субботу и воскресенье вдруг нагрянул в Энбекталды. Тюнен конечно был рад, однако пожурил сына, понимая, в какую копейку влетела ему эта оказия. Но Александр только усмехнулся: