Герхард Келлинг - Книга Бекерсона Страница 2

На самом деле проходила жизнь, а не время, которое, как хорошо известно каждому, замирало в вечности, пока мы, то есть живой мир, лишь перемещались в нем, как сквозь раскрытые ворота. Таким образом, получалось, что фиксирующий время хронометр измерял жизнь (мир) в ее движении во времени, лишь указывая миру приблизительные данные о себе (о проходящей жизни), причем эта неточность и расплывчатость, составляющие привлекательность такого измерения и определяющие любой вид сертифицирования, наподобие officially certified, внедренного Швейцарией, как рекламный прием и официально характеризующего часы как хронометр, доказали свою абсурдность. Суть дела заключалась в следующем: единственное, что с уверенностью можно утверждать о ручных механизмах или автоматических часах — именно то, что они никогда еще не отличались абсолютной точностью, что, как выяснилось, вообще составляло их главное достоинство. Тогда он, Левинсон, получил от редакции означенного журнала более чем сдержанный ответ. В нем фактически говорилось, что редакция не понимает и не разделяет странных мыслей касательно философии часовых механизмов, как и радикализма автора. Впрочем, его единственное возражение — как одновременно можно не разделять того, чего не понял? И наконец, учитывая взгляды клиентов (ему сразу стало ясно, что это производители часов, которые являлись единственными настоящими читателями этих отраслевых журналов, поскольку помещали в них рекламу), даже частичная публикация его статьи, к сожалению, представлялась редакции невозможной. Соответственно стоял вопрос о выплате автору причитающегося ему гонорара. Конечно, если бы он мог открыто объявить и если бы под воздействием спонтанного порыва отреагировал соответствующим образом, то немедля связался бы с редакцией.

Самой сокровенной целью каждого настоящего часовщика, несомненно, было производить часы, превосходящие конкурентов с точки зрения точности хода. Совершенно естественно, что приближение к эталону абсолютно неподвижного времени или полностью отсутствующего простоя механизма представлялось высшей целью любого производителя. И тем не менее принципиальная невозможность достичь и того, и другого одновременно как раз составила характеристику механических часов, о чем меньше всего хотели слышать часовщики, которым это надлежало осмыслить обязательно самыми первыми! Если не они, кто тогда? Действительно, он горько и, как сам себе говорил, зачем-то добавил: наличие мыслей в это новое время представляет собой угрозу для существования. И он, Левинсон, не впервые получил подтверждение тому, что его дурная голова, видимо, не более чем громоздкий предмет, как бы обуза, которая так же отличается от других голов яйцевидной формы, как один из малых, им столь любимых «живых» часовых механизмов от безжизненных кварцевых. Кварц как стекло вообще мертвая субстанция, окно, через которое взираешь на потусторонний мир, хрупкий и холодный, в то время как тайное значение двери заключается в том, чтобы расширить кругозор проходящего через нее в целях познания Нового пространства — то есть постижения нескончаемой жизни… Так он и написал, правда, не переставая до сих пор удивляться, каким был идиотом: верил, будто ему есть что сказать, в то время как другие проявляли желание прислушиваться к его мнению. В то же время предшествующий опыт показал, что все наоборот… при всей его ошибочности. Дело в том, что сама эта идея неизменно оказывалась препятствием на пути и своим появлением обрекала себя на уничтожение.

К этому, по сути дела, незначительному, однако в своей закономерности неизбежному профессиональному краху, угрожавшему самому его существованию, в то время добавилось еще вот что: недавно, несколько дней или недель тому назад, он расстался со своей женой или подругой, или если выражаться точнее, она с ним. И вот как-то ночью, а скорее всего в полночь, выяснилось, что она предпочла новые любовные отношения, как она выразилась, — любовника, появившегося на ее горизонте не вчера и не позавчера. Поначалу она успешно скрывала от него эти новые любовные отношения, что опять-таки стало возможным из-за его легковерности и, значит, глупости, из-за доверчивости. К сожалению, типичной для него. Причем он охотно соглашался с тем, что данная черта характера всегда являлась признаком его детской непосредственности или незрелости, в любом случае предшествовавшей процессу взросления. Теперь-то он точно знал, что ее утрату только циник мог воспринимать как зрелость и счастье.

Расставание или, пожалуй, расторжение брачных уз далось ему нелегко. Он целыми днями только и ждал ее все более редких телефонных звонков. А когда выходил из квартиры, сверху на телефонную трубку тщательно укладывал шариковую ручку. Если она по возвращении продолжала лежать в первоначальном положении, значит, он не пропустил драгоценный телефонный звонок. Вскоре его захватил торопливый и поверхностный образ жизни — он не спал ночами, метался по городу, короче говоря, производил впечатление помешавшегося, настрадавшегося человека, у которого было только желание преодолеть постигший его недуг. При этом его единственным утешением был расчет на то, что это преодоление явно выходило далеко за рамки непосредственного повода, представляя собой разновидность принципиального процесса исцеления.

Эта женщина, имя которой не имело отношения к данному повествованию и поэтому им было опущено, впоследствии еще однажды, уже в последний раз, появилась в его квартире. Как-то вечером совершенно неожиданно и не без задней мысли, как до него дошло довольно скоро, она, улыбаясь, так сказать, на правах старой подруги расположилась на его диване. На свидание, как она выразилась, она захватила с собой флакон шампуня и вновь предложила ему себя: это предложение крайне удивило его, ибо он считал, что она для него давно потеряна. На какое-то едва уловимое мгновение ему показалось, что в его душе забрезжила надежда снова обрести ту, кого он считал потерянной, причем навсегда. Затем для него стали настоящим сюрпризом ее слова, что теперь-то она окончательно поняла: между ними все кончено. Он больше к ней не притронулся, она не ощутила больше его прикосновения — с Курдом, так его звали, все было совершенно по-другому. Ей хотелось в этом убедиться. И теперь она убедилась, что была для него, обманутого, вершиной лицемерия. Фактически она давно была сосредоточена мысленно на новом, другом человеке. Это был Курд. Хоть она вновь приблизила его, Левинсона, к себе, тем не менее равнодушно взирала при этом на него, да, наверное, и на себя. Она словно спрашивала себя, как его теперь воспринимать. А он давно, еще до истечения года осознавший необходимость их разрыва и примирившийся с этой мыслью бог знает когда, никак не мог решиться на тот единственный решающий шаг, который, хоть и не самостоятельно, не без влияния со стороны, сделала она — скорее всего под воздействием своей новой влюбленности.

Итак, в то время он допустил эту ошибку, не только сочинив ответ на фатальное объявление, но и отправив его по назначению. А уже потом задался вопросом — какой бес в него снова вселился? Видимо, в объявлении что-то было, что-то привлекло его внимание — в тональности, в ритме. Текст проклятого объявления действительно целыми днями крутился у него в голове, и он в любой момент мог воспроизвести его по памяти. Он снова и снова перечитывал текст, вникая в него как ученый, как толкователь вчитывается в таинственное библейское свидетельство, или чисто индивидуально, как астролог. Он вновь и вновь изучал каждый поворот, каждый слог, напряженно взвешивая нюансы, светотени, до боли напрягая свое чувство языка, чтобы распознать безмолвный и тайный смысл слов, в наличии которых он не сомневался и потому так стремился к их раскрытию. Ему казалось, что препятствие — только он сам или нечто, таившееся в нем самом. Он не понимал его или не хотел понять, ибо во всем, без сомнения, был свой смысл — божественная искра! А где еще он мог присутствовать, кроме как в скользкой, грубой, отталкивающей оболочке слов?

Куда еще могли уходить своими корнями беда и грех?! Если так же, как он, будут взирать на великие прекрасные творения, а видеть лишь газетные материалы.

2

Он был удивлен и обрадован, ощутив при этом своего рода облегчение, но и вместе с тем определенный страх, в котором признался самому себе, когда все же дождался ответа на свое предложение. Ему очень хорошо запомнилось, когда это случилось, — он вернулся из какого-то учреждения, где, отстаивая собственные интересы, участвовал в согласительной процедуре. Она состоялась по его инициативе, после того как соответствующее учреждение уведомило его, что как свободный художник при его нерегулярных гонорарах и порой низких доходах он не может претендовать на дотацию на аренду жилья. Но не потому, что, согласно расчетам, в течение календарного года он заработал слишком много, а совсем наоборот. Этим абсурдным обоснованием, скорее всего исходившим непосредственно от руководителя учреждения, он давал понять, что (в противоположность его ответственной обходительной сотруднице, без труда разглядевшей весьма скромные условия жизни просителя) он, директор, не принял к сведению подробный рассказ о собственном экономическом положении Левинсона или посчитал, что ему, Левинсону, дотация на аренду жилья не положена. Такое решение, очевидно, было ошибочным и неправомерным. В любом случае оно не было воспринято им должным образом, из-за чего впоследствии он обжаловал это решение в соответствующей инстанции. Затем была беседа с референтом или младшей ассистенткой судебных органов и двумя общественными заседателями (мужчиной и женщиной), из которых один был пенсионером, почти постоянно пребывавшим в дреме, а другая оказалась практиканткой, будущей судебной служащей, кстати сказать, весьма привлекательной, при каждом удобном случае она ему многообещающе улыбалась. Поэтому все собеседования оказались для него бесплатными (поскольку вся процедура завершилась в его пользу), а в итоге даже принесли ему дивиденды.