Энн Грэнджер - В дурном обществе Страница 2

Мне стало его жаль. Отчасти из-за того, что мне хотелось от него поскорее избавиться, а отчасти из-за того, что я помнила: у меня и самой довольно часто не бывало денег даже на чашку кофе. Выудив из кармана монету в пятьдесят пенсов, я протянула ее старику и велела купить себе кофе.

Он просиял:

— Спасибо тебе большое, дорогуша!

Схватив деньги, он, к моему удивлению, в самом деле зашагал к лотку с кофе. Походка у него оказалась на удивление легкой. Я-то склонна была предположить, что он скорее отложит мою милостыню на бутылку, но день выдался холодным.

Знаю, не следовало обращать на него внимание, но когда я поступала благоразумно? Вскоре я убедилась в том, что мой поступок в самом деле отличался крайним безрассудством. Купив себе кофе, старик вернулся и, явно собираясь пообщаться, сел рядом со мной.

— Ты хорошая девушка, — сказал он. — Жалко, что таких, как ты, мало.

Такое я слышала впервые. Не помню, чтобы меня так великодушно и безоговорочно хвалили после того, как умерли папа и бабушка Варади. Мама ушла от нас, когда я была совсем маленькая, поэтому меня воспитывали отец и венгерская бабушка. О лучших родителях можно только мечтать, поэтому по маме я не скучала. Неприятности начались в тот день, когда я пошла в начальную школу. Я пролила флакон краски, которую нам раздали и в которую полагалось окунать пальцы. Суровая училка стояла надо мной, как великанша-людоедка из сказки, грозила мне пальцем и нараспев повторяла:

— Франческа Варади, сразу видно, ты будешь непослушной девочкой!

Должно быть, та училка была ведьмой, потому что ее пророчество сбылось. Я никогда не испытывала склонности угождать взрослым. Так все и покатилось под гору. Пределом моего падения стал день незадолго до моего шестнадцатилетия, когда меня исключили из дорогой частной школы.

Школа была дневная — то есть не интернат. В ней сталкивались представители различных социальных слоев: растущих предпринимателей и обедневшей интеллигенции. Две группы соперничали через дочерей. Одних учениц домой забирали стервозные блондинки-мамаши на дорогих машинах. За другими приезжали не следившие за собой толстухи в растянутых юбках. Их машины можно было назвать одним словом: развалюхи. Время от времени, если шел сильный дождь, кто-нибудь из первой группы, проезжая мимо автобусной остановки, на которой стояла я, опускал стекло и кричал во все горло:

— Садись, деточка, я подвезу тебя домой!

Тетки из второй группы никогда не предлагали подвезти меня и вообще вели себя так, словно я заразная.

Мне трудно их обвинять. Дело в том, что я не принадлежала ни к тем, ни к другим, и они просто не знали, как со мной себя вести. У меня не было ни мамаши в модном платье в обтяжку, ни мамаши в старом дождевике. Зато у меня была бабушка Варади, которая приходила на дни открытых дверей в старомодном черном бархатном платье и съехавшем набок парике. Меня считали «странной». В конце концов, я начала вести себя соответственно, да постепенно так и привыкла. Папа и бабушка экономили на чем только можно, чтобы платить за мое обучение в дорогой школе. Когда меня исключили, я жалела совсем не о школе. Было ужасно жаль папу и бабушку, которые стольким пожертвовали ради меня. Потом я жалела, что пришлось уйти с курса актерского мастерства в местном колледже, куда я поступила после исключения из школы. Мне казалось, что там я пришлась ко двору и была на своем месте. И все же оттуда пришлось уйти, как говорится, по не зависящим от меня обстоятельствам. Примерно через год после смерти папы умерла бабушка, и я стала бездомной. И все равно когда-нибудь я все-таки стану актрисой, вот увидите!

Вот почему даже похвала из уст старого алкоголика вроде моего случайного соседа показалась мне приятной. Как все мы падки на лесть!

Я ответила:

— Спасибо.

Старик пытался снять со стаканчика пластиковую крышку, но руки у него сильно тряслись, и я предупредила его, чтобы был осторожнее. Конечно, вряд ли он обжегся бы. Его пальцы давно потеряли чувствительность. Под толстым слоем грязи кое-где мелькали белые пятна — наверное, у него нарушено кровообращение. Темно-желтые ногти нуждались в стрижке.

— Ничего страшного, дорогуша, — ответил он. — Как тебя зовут?

— Фран, — ответила я.

— А я — Алберт Антони Смит, — не без гордости провозгласил мой новый знакомый. — Еще меня называют Алкаш Алби. Но хоть меня так и прозвали, это неправда. Клевета! Я люблю выпить, как все. Признайся, ты небось тоже не прочь пропустить стаканчик? — Он рыгнул, и меня окружило воспоминание о его последнем свидании с бутылкой.

Я поспешила отодвинуться на самый край красного сиденья и сказала: да, я иногда люблю выпить винца, но сейчас не тот случай, и, если он думает, что я угощу его спиртным, пусть не надеется. Кроме как на кофе, ему рассчитывать не на что.

Его морщинистое, заросшее щетиной лицо походило на сетку крупнопористой кожи, испещренной угрями, отчего создавалось впечатление, что он смотрит на тебя через вуаль в точечку — такие любили носить актрисы в фильмах сороковых годов. Так вот, старик страшно изумился и принялся пылко извиняться и уверять меня, что ничего подобного он не имел в виду.

Потом он шумно отхлебнул горячего кофе, и я поняла, что его слизистые тоже утратили способность различать горячее и холодное. Свой кофе я пила осторожно, мелкими глотками — он до сих пор был почти невыносимо горячим. Непонятно, зачем его продают таким раскаленным? Ведь знают, что пассажиры ждут поезда и у них совсем мало времени на то, чтобы выпить кофе.

— Я только что из метро, — продолжал мой сосед, подтвердив мою раннюю догадку. Он ткнул пальцем в сторону входа в метро, который располагался сбоку, у билетных касс. — Там тепло и уютно. В такое время года я почти все время провожу там, пока копы не выставляют меня вон. Подонки они бесчувственные, вот что! Вынуждают меня ночевать на улице, в подъезде и так далее, а там просто зверский холод!

Я могла бы с ним согласиться, потому что знала, о чем он говорит, но ничего не ответила, мне не хотелось его поощрять. Правда, спохватилась я поздно, и ему уже не требовалось поощрения.

Мой новый знакомый шумно высморкался и вытер нос рукавом.

— От холода грудь так и ломит!

— Не пробовали пойти в ночлежку Армии спасения? — спросила я.

— Никогда не сплю в ночлежках, только если нет другого выхода, — с достоинством ответил Алби. — У них там пунктик насчет ванн… А что хорошего в ванне? Смывается естественная смазка. — Он с шумом втянул в себя воздух, посопел, фыркнул и спросил:

— У тебя есть работа, дорогуша, или ты живешь на пособие?

— Сейчас у меня нет работы, — ответила я. — Была официанткой в одном кафе, но оно сгорело.

— Жаль, — посочувствовал он. — Небось кафе подожгли, чтобы получить страховку?

— Нет, просто забыли выключить жаровню на ночь.

— Жуть, — ответил он.

— Я хочу стать актрисой, — вдруг сказала я, сама не знаю почему. Может, для того, чтобы он перестал шмыгать носом.

— В Сохо в барах всегда требуются девушки. Они там и напитки разносят, и танцуют стриптиз. Говорят, неплохо зарабатывают.

— Я хочу стать актрисой, Алби! — возразила я. — Актрисой, а не стриптизершей! Ясно?

— Ну да, драматической актрисой! — с важным видом кивнул он. — Я знаю, что это такое. Я не невежда. «Быть или не быть, вот фишка в чем!»

— «Вот в чем вопрос», Алби! — Я и сама не знала, почему беседую с ним, но понимала, что под слоем грязи кроется добродушная общительность. И потому я как-то не могла приказать бедному старику проваливать.

— Я тоже когда-то выступал на подмостках. — Он откинулся на металлическую спинку и с мечтательным видом уставился на лоток с закусками.

Другие пассажиры предпочитали обходить нас стороной, и мы сидели в уютном уединении.

Я подумала, что старик еще не растерял навыков, раз ему удалось так легко раскрутить меня на чашку кофе. Но следующие его слова меня просто сразили.

— Я выступал в мюзик-холле, — продолжал он. — Теперь-то таких представлений, варьете, больше нет. Телевидение — вот что нас погубило. И все-таки мы чудесно выступали в варьете.

— Продолжайте, Алби. — Его слова удивили меня и по-настоящему заинтересовали. Бедняга! Оказывается, он — представитель творческой профессии… Его слова лишний раз доказывали, что нельзя судить человека по его внешнему виду. Выступал в варьете — а посмотрите на него сейчас! Господи, неужели и я когда-нибудь такой стану? Буду бездомной, совсем спятившей старухой, которая таскает все свое имущество в паре пакетов…

— У меня были пудели, — сказал он. — Пудели — они очень умные. Быстро всему обучаются. У меня три их было. Мими, Чау-Чау и Фифи. Исполняли разные трюки. Ты и представить себе не можешь, до чего они сообразительные! Играли в футбол, ходили на задних лапах, изображали мертвых. Мими возила Фифи в детской коляске, одетая как няня, в кружевном чепце, а на Фифи я надевал детский чепчик. Но самым умным из них все-таки был Чау-Чау. Он у меня считал и угадывал цифры. Бывало, я поднимаю карту с цифрой, а он лает нужное число раз. Конечно, мне приходилось подавать ему сигнал, но зрители-то этого не видели! Чау-Чау был самым лучшим моим псом, и учить его было одно удовольствие. Очень он уважал крепкое пиво. Бывало, готов был что угодно сделать ради кружечки пивка.