Евгений Габуния - Ангел пустыни Страница 2

— Обязательно, господин Робинсон, — усмехнулся инспектор. Счастливого пути, — и занялся очередным пассажиром.

«ИЛ-62» с мистером Робинсоном на борту пролетал над Копенгагеном, когда зазвонил телефон в кабинете начальника одного из отделов МУРа полковника Ломакина. Выслушав доклад дежурного по отделению транспортной милиции в Шереметьевском аэропорту, Ломакин положил трубку на рычаг, встал, медленно прошелся по тесноватому, заставленному огромными разноцветными сейфами и потому казавшемуся еще меньше кабинету, распахнул форточку. В комнату ворвался свежий морозный воздух, в котором, однако, явственно ощущался запах отработанного бензина. Он посмотрел вниз. Солнце уже успело подняться высоко, и под его лучами ослепительно сверкали позолотой луковки старинной церквушки. Ломакин невольно залюбовался открывшейся картиной. Было в этой простой, исконно русской церквушке, приютившейся в тихом переулке возле шумной, забитой автомобилями Петровки, что-то бесконечно трогательное, беззащитное. «Им только дай волю, — с неожиданной злостью подумал полковник, вспомнив о недавнем звонке из Шереметьева, — они бы и эту церковь уволокли. По кирпичику. Коллекционеры. Сволочи».

Он набрал номер внутреннего телефона и коротко бросил:

— Алексей Васильевич, зайди.

Минут через пять в кабинет вошел высокий спортивного вида мужчина лет тридцати пяти в хорошо сшитом костюме. Майор Алексей Васильевич Голубев возглавлял в МУРе группу, в задачу которой входило расследование преступлений, связанных с хищениями произведений старинного искусства. Прежде чем возглавить группу антиквариата, как для краткости называли ее в МУРе, Голубев работал в следственном отделе, а еще раньше учился на юридическом факультете Московского университета.

Полковник сидел за письменным столом с большой табличкой «Просьба не курить» и, водрузив на нос очки, разглядывал икону Николая Угодника.

— Из Шереметьева, только что подкинули. Таможня у одного фирмача изъяла.

Голубев взял икону, чуть прищурился.

— Вроде бы обыкновенная доска. Впрочем… — Он повернул икону тыльной стороной. — Обработка не типична для поздних досок, да и выгнуться успела изрядно. А вообще я, Владимир Николаевич, не очень в этом тяну. На экспертизу нужно…

— Ладно, не скромничай, Алексей Васильевич.

Непосредственный начальник Голубева как никто другой знал, что майор за то время, что руководил группой антиквариата, приобрел весьма обширные познания не только в иконографии, но и вообще в искусстве и кое в чем мог дать форы даже специалистам-искусствоведам. Впрочем, «приобрел» — сказано не совсем точно; вернее — пополнил. Еще школьником Алексей, коренной москвич, выросший в интеллигентной семье, заинтересовался искусством. Он не пропускал ни одной мало-мальски интересной выставки, и даже сам пробовал рисовать, тщательно, впрочем, скрывая эти свои опыты от сослуживцев. Однако любовь к искусству Голубева ни для кого в отделе не была тайной, что и сыграло немаловажную роль в его назначении.

Полковник снял очки, протер стекла и повторил:

— Не скромничай, Алексей Васильевич. Давай рассуждать так: если доска рядовая, зачем этому фирмачу тащить ее в свою Англию?

— Ну, здесь вы не совсем правы, товарищ полковник. У коллекционеров своя логика. Быть может, он собирает именно иконы Николая Угодника. Где, кстати, куплена доска?

— В «Новоэкспорте…» К этому мы еще вернемся. Однако чует мое сердце, что с этой доской все не так просто. Того инспектора таможни я знаю, да и ты тоже. Опытнейший сотрудник. Нутром чует. Шестым чувством. Так, кажется, называют еще интуицию. Да и искусствовед-контролер с ним согласился. И ты как будто не исключаешь… В общем, в любом случае надо посылать доску на экспертизу… раз такая каша заварилась. Свяжись с ГИМом[1]. А пока будет идти экспертиза, поинтересуйся сдатчиком доски.

Обычно экспертиза занимала дня два-три. Но прошло уже целых пять. Голубев начинал проявлять признаки нетерпения, однако звонить Ольге Александровне Евстратовой, старшему научному сотруднику музея «Новодевичий монастырь» — филиала ГИМа — не стал. Евстратова считалась одним из самых квалифицированных знатоков иконографии и вообще древнего русского искусства, и майор догадывался, что Ольга Александровна, женщина деловая, энергичная и обязательная, не будет без веской причины затягивать работу.

Наконец раздался звонок.

— Заключение готово, Алексей Васильевич.

Голубев уловил в низком, прокуренном голосе Евстратовой некоторое волнение. — Вы можете приехать прямо сейчас, не откладывая?

— Еду, дорогая Ольга Александровна, но почему такая спешка? — Ему невольно передалось волнение Евстратовой.

— Вот приедете — и поговорим, — эксперт положила трубку.

Голубеву повезло: разгонная «Волга» оказалась на месте. Вскоре она остановилась возле стены красного кирпича, за которой взметнулось к небу красно-белое стрельчатое здание Новодевичьего монастыря. Голубев пересек заполненный галдящими, возбужденными, увешанными фото- и кинотехникой итальянскими туристами двор и толкнул тяжелую дубовую дверь, ведущую в приземистое здание с маленькими оконцами. И хотя майор довольно часто бывал здесь, ему всегда странно было видеть в бывшей монашеской келье телефонный аппарат, массивный сейф (точно такой же, как в его кабинете) и другие приметы современной цивилизации.

Ольга Александровна сидела в комнате с низким сводчатым потолком за обшарпанным письменным столом и сосредоточенно курила. Голубева она приветствовала улыбкой, неожиданно легко для своей полной, даже грузной фигуры поднялась, извлекла из сейфа икону и подала майору. На ней был изображен какой-то святой со сложенными крыльями, как будто он только что спустился с небес на грешную землю, точнее — пустыню, ибо за спиной у святого простирались пески; на горизонте виднелись горы. Голубев невольно залюбовался чистыми, светлыми, золотистыми, насыщенными тонами, выразительным ритмическим рисунком, мастерской композицией. Но больше всего его поразило лицо святого: возвышенное, преисполненное огромной духовной силы и значительности. Это было лицо живого, смертного человека, а не бесплотного ангела.

Голубев перевел удивленный взгляд на Евстратову, которая с нескрываемым интересом наблюдала за выражением лица майора. Прикурив от большой мужской зажигалки новую сигарету, спросила:

— Что же вы молчите, Алексей Васильевич?

— Так это же совсем другая доска, ничего не понимаю, — растерянно пробормотал он.

— Ошибаетесь, милейший товарищ майор. Доска та же самая… Только…

— Та же самая? — удивленно повторил Голубев. — Значит…

Ольга Александровна не дала ему договорить:

— Вот именно! — Она глубоко затянулась. — Доска записана по-новой, и весьма профессионально. Этого художника бы к нам, сюда, отличный реставратор бы получился. Однако мне почему-то кажется, что МУР не разрешит.

— Если очень попросите, может, и разрешим, чего ради искусства не сделаешь, — в тон ей отвечал Голубев. — Однако этого художника надо еще разыскать. Имени своего он ведь не оставил.

— Это уже ваше дело — искать. Кто ищет, тот всегда найдет. Не так ли?

— Совершенно с вами согласен, уважаемая Ольга Александровна, а сейчас с нетерпением жду рассказа о вашем поиске этого ангела с крылышками.

— Что и говорить, задумано, да и выполнено, остроумно. Однако таможенники не зря, видно, свой хлеб едят. О МУРе я уж не говорю, — лукаво улыбнулась она. — Итак, начнем по порядку. Доска, и вы тоже обратили на это внимание, слишком легкая для современной иконы. Старые доски — они ведь высыхают. Во-вторых, тыльная сторона обработана не рубанком, а стамеской. Рубанков-то раньше не было. Это вы, надеюсь, знаете. В-третьих, шпоны. Они двусторонние, врезные. На более поздних иконах шпоны вставляются по краям на полях. И, обратите внимание, несмотря на шпоны, доска успела изрядно выгнуться. Наконец, левкас[2]. Мы осторожненько так ковырнули его сбоку, не дай бог ошибиться, неприятностей не оберешься. Ведь икона иностранцу принадлежит, впрочем, теперь уже можно сказать принадлежала, — поправилась Евстратова. — Двойной левкас оказывается, как слоеный пирог. Остальное — дело техники. Удалили специальным раствором масляную запись — и пожалуйста… — Ольга Александровна посмотрела на икону так, будто не древний живописец, а она сама была ее автором. Темпера. Иоанн Предтеча, или Иоанн Креститель, он же — Ангел пустыни. Шестнадцатый век.

У Голубева не было оснований не верить эксперту, но он все-таки недоверчиво спросил:

— Но ведь на новой записи были кракелюры. Неужели и их можно подделать?

— Запросто! Сначала нагрели доску с новой записью, потом охладили вот вам и кракелюры. Только не те, что естественным путем получаются. А в общем, честно скажу, нелегкая была экспертиза. Сработано умело, ничего не скажешь. Вот посмотрите… — Евстратова полистала старую истрепанную книгу в красном сафьяновом переплете и передала ее майору.