Софи Ханна - Солнечные часы Страница 2

Сколько раз меня так и подмывало сказать, что Джульетта твоя – чудила каких поискать, но всякий раз я прикусывала язык. Не хочу зубоскалить только потому, что завидую ей черной завистью.

Ты поцеловал меня, прежде чем продолжить:

– Обещай, что никогда не придешь ко мне домой и не позвонишь. Если Джульетта увидит тебя, если узнает о нас… Это ее разрушит.

Обожаю твой лексикон. Ты говоришь так поэтично, возвышенно – не то что я. Из меня же вечно сыплются всякие ерундовые подробности. Ты смотрел куда-то в пространство с таким мечтательным выражением, что я невольно оглянулась, почти надеясь увидеть за спиной серо-багряную горную гряду в дымке тумана. Разумеется, никаких гор с белоснежными шапками, всего лишь электрочайник в грязных потеках, с крупной надписью «Трэвелтел» на боку, тот самый древний монстр, благодаря которому наш кофе или чай всегда приправлены чешуйками накипи.

Куда ты смотрел? Что видел, устремив взгляд мимо меня?

На языке крутилось столько вопросов. К примеру – что значит «это ее разрушит»? Джульетта рухнет на пол, забьется в рыданиях, примется заламывать руки? Лишится памяти или рассудка? Впадет в неистовство? «Разрушение» ведь разным бывает, а я, сколько ни пыталась, никак не могу вычислить – ты жены боишься или за жену? Но я не стала тебя прерывать – по твоему серьезному тону догадалась, что ты еще не все сказал.

– Да и не в этом дело, – пробормотал ты, скручивая в жгут угол покрывала. – Мне сама мысль невыносима, что ты ее увидишь.

– Почему?

Уж по этому поводу ты точно мог бы не переживать, но я опять промолчала, чтобы не показаться бестактной. Неужели ты решил, что я умираю от любопытства и на все готова, лишь бы поглядеть на твою благоверную? Да меня, представь, и сейчас дрожь пробирает при мысли, что я увижу Джульетту. Я бы предпочла даже не знать, как ее зовут. Пусть бы она безымянной и оставалась, в идеале – почти нереальной. И ревность меньше грызла бы, если б для себя я звала твою жену «она». Но согласись, сказать тебе об этом при знакомстве я никак не могла. Воображаю, как это прозвучало бы. «Вы только не произносите имени жены, потому как я, похоже, влюбилась в вас и не желаю ничего слышать про вашу супругу!»

Вряд ли ты можешь представить, с какой тоской вот уже год я каждую ночь укладываюсь спать, зная, что в эту самую минуту Джульетта лежит в постели вместе с моим Робертом. Лицо у меня сводит судорогой и желудок стягивает в узел вовсе не потому, что она спит рядом с тобой, а потому, что принимает это как должное, как нечто само собой разумеющееся. Нет, я не истязаю себя воображаемыми сценами ваших поцелуев или супружеского секса. Наоборот, в мыслях я вижу, как, устроившись на своей половине кровати, Джульетта читает какую-нибудь нудятину вроде сплетен о разводе принца Эндрю и Ферджи или руководства для садоводов-любителей. Когда ты заходишь в спальню, она даже не отрывает глаз от книжки. Не смотрит на тебя, пока ты раздеваешься и ложишься в кровать. А вот любопытно – ты в пижаме спишь? Как-то не верится. Не могу представить тебя в пижаме. Впрочем, Джульетта этого в любом случае не замечает. Привыкла за годы брака. Для нее впереди всего лишь очередная долгая, ничем не примечательная ночь. Ей нечего тебе сказать; советы по уходу за кактусами, а тем более частная жизнь королевских особ куда увлекательнее общения с тобой. Чувствуя, что веки тяжелеют, она роняет книгу на пол и поворачивается на бок, спиной к тебе. Молча. Без поцелуя, без всяких там «Спокойной ночи, дорогой».

Ах, как я мечтаю о праве принимать тебя за должное! Пусть даже я ни за что в жизни не воспользовалась бы этим правом.

– А почему, Роберт, ты не хочешь, чтоб я ее увидела? – Я не стала бы расспрашивать, но у тебя было такое лицо… такое озабоченное, словно какая-то мысль изводила, – брови сдвинуты, нижняя челюсть выпячена. – Разве с ней… что-нибудь не так?

Кто другой выразился бы иначе: «Разве тебе за нее стыдно?» Но за последние три года я ни разу не смогла заставить себя произнести слово «стыдно». Почему? Ты не поймешь. Я ведь тоже кое о чем умолчала. Кое-что и я предпочитаю держать в тайне.

– Джульетте жилось нелегко, – отозвался ты таким тоном, будто защищал жену. Будто я ее оскорбила. – Мне хочется, чтобы ты всегда представляла меня таким, каким я бываю с тобой, Наоми, а не рядом с Джульеттой в нашем с ней доме. Черт бы побрал этот дом. Ненавижу его. Как только мы поженимся, Наоми, я подыщу другой.

Помню, после этих твоих слов я хихикнула, потому что на днях посмотрела фильм, где молодожен демонстрирует своей избраннице жилье, которое сам спроектировал и построил. Огромный, красивый дом, обвязанный гигантским красным бантом. Юный муж отнимает ладони от глаз супруги с возгласом: «Сюрприз!» – а та закатывает истерику – дескать, как он посмел с ней не посоветоваться, а поставил перед фактом.

Лично я обожаю, когда ты принимаешь решения за меня. Меня ни капельки не раздражало бы твое собственническое чувство по отношению ко мне. Я хочу всего того, чего хочешь ты. Исключая Джульетту. Правда, ты говоришь, что давно не хочешь ее, но не готов расстаться. «Речь не о „если“, речь о „когда“, – повторяешь ты. – Просто еще рано». Не очень понятно, но раз так нужно тебе, я соглашаюсь.

Я погладила тебя по руке. Я не умею – буквально физически не в состоянии – прикасаться к тебе без полуобморочной дрожи и в тот день почувствовала себя виноватой: что ж такое, даже во время серьезного разговора ни о чем не могу думать, кроме как о сексе.

– Буду держаться подальше от вашего дома, – пообещала я, зная эту твою черту: тебе необходимо все держать под контролем, ты не выносишь, когда что-то ускользает от тебя. Если мы поженимся… когда мы поженимся, я буду дразнить тебя контролеманом, а ты будешь смеяться в ответ. – Клянусь, – добавила я, выбросив вверх ладонь, – слово скаута! Рядом с вашим домом меня близко не будет.

И тем не менее вот она я – сижу в машине напротив твоего дома. Но скажи мне, скажи, какой у меня выбор? Если ты там – извинюсь и объясню, что умирала от тревоги. Уверена, ты простишь. Да и неважно, простишь или нет, если только ты дома. Я буду знать главное: с тобой все хорошо. Ведь три дня прошло, Роберт. Три дня. И я схожу с ума от беспокойства.

Первое, что я увидела, свернув на вашу улицу, – твой красный грузовичок, припаркованный в самом конце, там, где асфальтовая дорога сужается и переходит в грунтовку. Едва я прочла твое имя на фургоне, грудь у меня стеснило, словно весь воздух разом выкачали. (Ах да, прости! Ты не любишь, когда я называю твой грузовичок фургоном, а я то и дело ошибаюсь.) Большие черные буквы на красном боку: РОБЕРТ ХЕЙВОРТ.

Обожаю твое имя.

Грузовик точно такой, как всегда, но здесь, накренившийся на травянистом склоне, между домами и полем, выглядит громадным, странно даже, как он прилепился на таком пятачке. Первым делом я подумала, до чего неудобное место для водителя грузовика. Каждое утро задним ходом выруливать на дорогу – сущий кошмар, должно быть.

Второй пришла мысль о том, что сегодня понедельник, а значит, фургона тут быть не должно. В понедельник ты на работе. Вот теперь я уже по-настоящему встревожена, слишком встревожена, чтобы при виде вашего общего дома, твоего и Джульетты, удрать восвояси.

Зная, что ты живешь в доме номер 3, я предполагала, что улица заканчивается двадцатым или тридцатым номером, как это обычно бывает. Однако твой дом здесь третий – и последний. Первые два стоят напротив друг друга, ближе к перекрестку и угловой забегаловке «Старая часовня». А твой дом особняком, у самых полей, и с дороги мне видно только кусочек шиферной крыши и часть стены песочного цвета с единственным квадратным окошком в правом верхнем углу – там, наверное, ванная или кладовка.

Сегодня я узнала о тебе кое-что новое. Ты предпочел дом, который сама я никогда не выбрала бы, – задняя глухая стена здания смотрит на улицу, а фасад скрыт от прохожих. Не слишком гостеприимно. Ясно, что жильцы хотят уединения, оберегают личную жизнь от чужих глаз, да и природой, конечно, любоваться из окон приятнее. И все равно подобные дома меня обескураживают: такое впечатление, словно они повернулись к миру задом. Ивон того же мнения, я точно знаю, поскольку один из домов-хамов мы всякий раз проезжаем на пути к супермаркету. «Жилье для бирюков, – сказала Ивон, увидев его в первый раз. – Живут в своем мирке, никого к себе не подпускают, и на все у них один ответ: отвалите!»

У меня нет сомнений, что сказала бы Ивон по поводу дома номер 3 по Чепел-лейн: «Его хозяин будто предупреждает: „Не смейте приближаться к моему дому“. Да что там „будто“. Та к оно и есть!»

Я тебе много рассказывала про Ивон, а потом перестала – когда ты, насупившись, назвал ее язвой. То был единственный раз, когда твои слова меня расстроили. Я объяснила, что Ивон – моя лучшая подруга еще со школы и что хотя едкости ей и вправду не занимать, но ее шпильки не оскорбляют, скорее, поднимают настроение. Ивон грубовата, резка, не признает авторитетов и убеждена, что высмеивать можно и нужно любую, даже самую паршивую ситуацию в жизни. Безумная любовь к женатому мужчине, по мнению Ивон, – идеальный предмет для острот, и, признаться, зачастую только легкомыслие подруги сохраняет мне рассудок.