Владимир Тодоров - Пятый арлекин Страница 2

Чем я занимался последующие восемь лет? Разным: был вышибалой в ночном клубе, спарринг-партнером в профессиональном клубе бокса, рекламировал залежалый товар, получая соответственно комиссионные, служил личным телохранителем дона Чезаре, крестного отца мафии в нашем городе. Последний год, принимая во внимание мой недолгий опыт в Гонконге, я подвизался в конторе по страхованию недвижимости, должность, на которой я мог бы держаться всю оставшуюся жизнь, получая около двух тысяч в месяц. Я завел собственную «Тойоту», снял уютную квартиру в центре города, накупил два шкафа книг и значительно пополнил свое самообразование. Более того, неожиданно для себя пристрастился к симфонической музыке, не пропуская ни одного концерта с приезжими музыкантами. Довольно разительная перемена в сравнении с моим прежним образом жизни. Естественно спросить, что вызвало такой поворот? То же, что и после шести лет службы в наемниках: надоело быть запрограммированным манекеном, надоело любить дешевых женщин, исполнять чужие приказы и чужую волю, быть мальчиком на посылках, хотя бы даже у самого дона Чезаре. Словом, надоело быть среднестатистическим примитивом. А классическая музыка, будь то Гайдн, Глюк, Чайковский или Шопен, хочешь ты этого или нет, наполняет тебя каким-то новым смыслом, в душе происходят озарения и ты невольно начинаешь задумываться о смысле жизни и о чем-то таком возвышенном, чего тебе раньше и в голову не могло прийти. Да и в конце концов, не такой уж я полный идиот, чтобы до старости слушать брейк и глушить неразбавленный виски.

Если быть откровенным до конца, то в концертные залы я поначалу стал захаживать лишь для того, чтобы завести стоящее знакомство с какой-нибудь дамой полусвета и удачно жениться. Совсем неплохо, рассуждал я, стать мужем итальянской графини и медленно, со вкусом промотать две сотни тысяч долларов. С дамой я не познакомился, а к музыке пристрастился. Я и сам этого не ожидал, если при мне раньше упоминали Моцарта или Сальери, пережевывая обстоятельства и причины отравления великого композитора, то я всегда был на стороне Сальери. Я считал, что он отравил Моцарта только лишь с целью грабежа в силу своей бедности. А что ему оставалось делать? Не стоять же с протянутой рукой у церкви. А оказалось, что причиной была зависть. И мое отношение к Сальери резко изменилось, то есть, попадись он мне сейчас, я бы ему сделал бледный вид и макаронную походку. Это выражение я запомнил с детства, так говорили все наши мальчишки. Конечно, в моем пристрастии немалую роль сыграла и генетика: мой отец, авантюрист высокого класса, в перерыве между отсидками играл на тромбоне в любительском симфоническом оркестре. Так что, пока мой родитель не залетел в тюрьму первый раз, я достаточно наслушался классики.

Со знакомством я пролетел по двум причинам: эти сухопарые графини ходят на концерты, как правило, со своими мужьями или же они такие уродины, что никакие миллионы не могут возместить этот природный ущерб. Одна особа в бриллиантовом колье, соседка по ряду, уронила мне голову на грудь и шепчет в экстазе: «Ах, этот несравненный Бах!» И батистовым платочком утирает свой носик в форме перезревшей брюквы. Какие у меня с ней могли возникнуть контакты, если играли не Баха, а Стравинского и к тому же, с такой вставной челюстью я бы на ее месте вообще постеснялся показываться на люди, в крайнем случае — в парандже.

В общем, этот период моей жизни можно смело назвать голубым периодом, имея в виду не похабщину, а творческий взлет французского художника Дега. У того тоже в жизни все не ладилось, пока он не стал мазать холсты преимущественно голубым цветом и ему сразу здорово пофартило: публика не могла налюбоваться на его танцовщиц в голубых хитонах, пошли выставки, посыпались франки и он, кажется, единственный художник-импрессионист, который помер не под забором, а в собственной постели под вокальный аккомпанемент плачущих родственников. Еще бы, потерять такого кормильца! Зато когда умер Модильяни, его не на что было хоронить и плакать было некому, кроме бедной Жанны Эбютерн, которая сразу же, как только узнала о его смерти, немедленно сиганула с балкона на мостовую.

На том отрезке жизни я познал и благополучие, и достаток, но недаром в еврейской торе говорится так: не радуйся, когда тебе хорошо, потому что за этим придет плохо, а радуйся, когда тебе плохо, потому что за этим придет хорошо. Вычурно, правда, но очень верно. Я считаю, что евреи очень неглупые люди, хотя и не такие гениальные, как им кажется. Так вот, вместо того, чтобы взять это изречение на вооружение и повторять его каждый день вместо молитвы, я, наоборот, начисто его забыл и пустился во все тяжкие. Что ни говорите, а наследственность — препохабнейшая штука, если, конечно, твой отец не Эйнштейн или какой-нибудь Бальзак с Мопассаном. У моего же отца в голове были одни только авантюры. Если он какой-нибудь день кого-то не мог обдурить, то обязательно болел и даже не мог играть на своем тромбоне. Не знаю, как сейчас, а раньше было так. Однажды он на моих глазах продал какому-то типу свой тромбон за триста долларов, уверив, что его сделал сам Страдивари. Тот тип потом подал на моего папашу в суд, но судья, выслушав потерпевшего, неожиданно принял сторону моего родителя и сразил истца вопросом: «Скажите, — спросил он у того олуха, — а почему вы так уверены, что этот тромбон действительно не выстругал мистер Страдивари?»

— Мне сказали, — горячо затарахтел покупатель тромбона, — что Страдивари никогда не делал тромбоны, а только скрипки, одни только скрипки.

Тогда судья встал со своего стула и значительно произнес:

— Выслушайте меня и запомните: если мистер Страдивари умел делать скрипки, то уж тромбоны тем более!

Вот я, послушный своему генетическому коду, решил скрутить одно дельце. Вот как все было: вызывает меня к себе мой шеф, мистер Дуглас, и говорит:

— Дик, сходите по этому адресу к мистеру Гвалдмахеру и оцените страховую стоимость его дома. Соответственно стоимости заполните страховой полис. Этот Гвалд… черт, как только люди живут с такими фамилиями, да еще заводят собственные дома, так вот этот самый Гвалдмахер говорит, что его дом стоит не меньше ста пятидесяти тысяч.

Разберитесь на месте, может действительно так. Я вам доверяю, Дик. Со временем, если вы будете трудиться с таким же рвением, я вам повышу оклад и сделаю начальником отделения в одном из филиалов.

Не скрою, я работал легко, без труда склоняя к страховке самых твердолобых владельцев частной собственности. Итак, я отправился к Гвалдмахеру и дьявол в лице этого господина попутал меня, как говорится, походя и безо всяких усилий. Парадную дверь весьма неказистого и обшарпанного загородного дома открыл небритый дядя лет шестидесяти в несвежей рубахе и с сильным запахом дешевого виски. И это в десять утра. Я знаю это состояние, когда люди стараются надраться до полудня, самому когда-то приходилось опохмеляться с утра пораньше. Чувство в тот момент непередаваемое: внутренности горят, душа стенает, во рту пустыня Сахара и требуется всего лишь один глоток, чтобы привести себя в чувство. После глотка становится легко и радостно, и тянет сделать второй. Потом стакан, другой и так далее, без конца и начала. Я догадался, что передо мной сам Гвалдмахер. Он смотрел на меня, видимо вычисляя, не из полиции ли я, часом, потом, вспомнив про свой звонок по поводу страховки дома, улыбнулся, показав прокуренные гнилые зубы, и широким жестом пригласил в дом. Я обошел все комнаты, поднялся на второй этаж, хотя он был больше похож на чердачное помещение, спустился вниз и уселся в расшатанное потертое кресло.

— Что скажете, сэр? — спросил Гвалдмахер, жуя хлеб с ветчиной; пока я осматривал его владения, он, конечно, дернул еще пару рюмок спиртного. Комната, в которой я находился, была под стать своему хозяину, такая же облезлая и неухоженная. Я не большой философ, но все же убедился, что вещи, пусть даже самые новые и распрекрасные, со временем приобретают внешний вид, не оставляющий сомнений в принадлежности их именно этому человеку, а не другому. Особенно это касается машин и бытовых предметов.

— Надеюсь, я вас не обидел обращением «сэр»? — продолжал Гвалдмахер, — если так, то я вас буду называть по фамилии. Как вас величать, мистер Велингтон, Гамильтон или просто Америго Веспуччи? — он шутил, заигрывал, ерничал, и в то же время внимательно изучал меня, преследуя какую-то определенную цель. Я решил не поддерживать его игру.

— На какую сумму вы рассчитываете? — я хорошо помнил про сто пятьдесят тысяч, которые упомянул мистер Дуглас.

— Тысяч на двести, — нахально ответил Гвалдмахер, смотря на меня в упор круглыми, нагловатыми глазами.

— Самое большее на что вы можете рассчитывать, это тридцать тысяч.

Гвалдмахер не возмутился, не стал вопить о несправедливости оценки, как это делают иные клиенты, а продолжал смотреть в упор, будто только что меня увидел или наоборот, знает давно и хочет сказать мне что-то очень важное и значительное.