Светлана Борминская - Дама из Амстердама Страница 2

— Вы видели её после больницы? — Забирая удостоверение, Гущин быстро добавил: — И что она сказала?.. Как она себя вела?

— Как обычно, вот только, — дотошная бабушка помялась.

— Что?! — быстро спросил Юрий Тимофеевич.

— «Есть нужно часто и помногу!» — сказала она. Бабушка выпалила это и запнулась, видимо, не решаясь повторять всё, что Татьяна Андреевна сегодня наговорила ей.

Гущин усмехнулся:

— На неё не похоже, — представил он субтильную Панкову. — И это всё?..

— «Замуж надо выходить не меньше десяти раз!» — Бабушка удивлённо развела руками. — Да-а-а!.. Так и сказала.

— Да не могла она такого произнести, — засмеялся Гущин. — Она и замужем ни разу не была!

— «Но самое главное — не умирать!» — не слушая старшего лейтенанта, закончила бабушка и рубанула воздух рукой.

— Мудрая!.. — согласился Гущин.

— С ума сошла! — шёпотом сказала соседка. — Как же не умирать-то?.. Хочешь-не хочешь, а сами понимаете… — тихо закончила она.

— Понимаю, — вздохнул Юрий Тимофеевич, спускаясь с ней на третий этаж.

Когда Гущин зашёл в квартиру посмотреть на лошадь, на него с пола пристально глянул пятилетний карапуз в усах из варенья. Сзади на ковре стояла та самая серая лошадь в яблоках — взнузданная и в седле.

Старший лейтенант взял её в руки и приподнял:

— Килограмма три с половиной?.. — взвесил лошадь он.

— Отдаааййй! — прыгнув Гущину на правый ботинок, завопил карапуз.

— Шалва, ты дядиной ножке бо-бо сделаешь! — басом усовестила карапуза бабушка.

— Ничего, дяде почти не бо-бо. — Юрию Тимофеевичу пришлось вернуть лошадь.

— Я знаю её только с хорошей стороны, — провожая лейтенанта, сказала соседка. — Славная была старушка…

— То есть — как?.. — насторожился старший лейтенант.

— Была и есть! — торжественно поправилась соседка и поспешила закрыть за ним дверь. — Но сами знаете, какое у нас движение на перекрёстке! — высунулась она через секунду.

Гущин спустился на первый этаж, постоял и вышел на улицу, в кармане его лежал ключ от квартиры любимой учительницы. Сам Юрий Тимофеевич жил на соседней улице. Также запасные ключи имелись у подружки Панковой на втором этаже, которой сегодня не было дома, как ей Юра долго не звонил. Даже постучал с минуту — подружка плохо слышала.

Никого дома не было. Или же глухая старушка крепко-накрепко спала.

Одно из двух.

Когда инспектор Гущин, вернувшись в кабинет, который он делил с тремя инспекторами, листал сводки происшествий…

…Татьяна Андреевна в своём сером плаще стояла у стойки вылета аэропорта Шереметьево и вглядывалась в толпу пассажиров, она всё узнала про самолёт в Голландию: он вылетал ровно через час сорок пять минут.

«Не всё так плохо, — твердила про себя она, уставшая до этого стоять в центре зала. — Если бы не сумка, я бы никогда не увидела аэропорт. А тут — красиво…»

Татьяна Андреевна стояла, разглядывая группы людей, и ждала. Она держала пушистую сумку так, чтобы её сразу увидела растеряша из Амстердама.

На Панкову никто не обращал внимания.

Огромный пассажиропоток в тот день захлестнул воздушный вокзал Шереметьево.

Через час Танечка заволновалась по-настоящему — что сумка, подумала она?.. И вытряхнув из неё шляпу, надела на себя, а через десять минут вытащила чудесные серьги, которые при ближайшем рассмотрении оказались вообще-то клипсами, и надела их также, прищемив непривычные к подобной красоте уши, а паспорт и билет взяла в руку и помахала ими.

И тут к ней подошли двое.

— Пройдёмте с нами, мадам, — взглянув на билет, сказал высокий конопатый блондин со значком на левой стороне синей форменной куртки. «СЕКЬЮРИТИ» — прочитала Татьяна Андреевна пересохшими губами. И голова у неё закружилась…

Её взяли под руки и повели, Танечка шла, оступаясь… Она ни слова не понимала; сперва один, потом второй, вежливо наклонялись и что-то выспрашивали, потом девушка в форменной синей блузке принесла ей сок.

Татьяна Андреевна не сделала ни глотка, только загадочно улыбалась, у неё страшно болела голова; и вместе с толпой бело-розовых туристов она оказалась на борту лайнера. Никто не заметил её старого серого плаща в той пушистой ватаге западноевропейских стариков. Танечка села на место у окна и, пригубив шампанского, посмотрела по сторонам.

Ей вдруг стало интересно. Ей давно не было так интересно, как сейчас, и она захохотала. Не очень громко, но весело!

— Весёлая фрау, — сказал ей стюард, забирая пустой бокал.

Самолёт уже взлетел, а Танечка всё хохотала, кто-то тоже начал улыбаться, а кто-то обиделся, но всё это было уже неважно.

Причём — навсегда.

Танечка Панкова вдруг поняла, что живёт.

— Не будите меня, — попросила она седого немца, вспомнив фразу из учебника.

— О, фрау! — развёл руками герр, показывая белоснежную челюсть с непомещающимся во рту языком. — Я-а! Я-а!..

— Ты! Ты! — передразнила его Танечка заплетающимся языком.

Шампанское с непривычки оказалось необычайно крепким, и сон не заставил себя ждать.

«Как же я в Амстердаме с амстердамцами говорить-то буду?» — проснувшись, задала себе вопрос Татьяна Андреевна и, отстегнув ремень безопасности, пошла в туалет. Ножки бежали сами, «как на пружинках», самолёт ей нравился… Такой она была всю свою жизнь, за это её и любили ученики.

— Кола? Бренди? Сок? — спросил её прежний стюард по возращении.

— Мне бы шампанского, — разгулялась Танечка под восхищённые взгляды немца.

И снова заснула!.. И спала бы долго. Не меньше часа, но самолёт делал круг, подлетая к Амстердаму и в сумке, которую она кинула в ногах, вдруг послышалась музыка…

Она не вняла настоятельным просьбам стюарда ещё в Москве отключить все телефоны. Она просто забыла про чужой телефон в сумке.

Когда Татьяна Андреевна взяла запевшую «Моцартом» трубку, то сначала не разобралась, о чём говорит голос из неё… Но на десятом слове вдруг начала различать смысл сказанного.

— Мама! Мама! Не молчи только, — сказал мужской голос, и Танечка поняла — с ней говорит её сын. — Клаус-Иосиф! — первым делом представился он. Какой сын?.. Танечка ни разу так и не взяла на себя ответственности хоть кого-нибудь родить.

«Ты не мой сын!» — хотела признаться Танечка, но на всякий случай отозвалась:

— Что, мальчик мой???

— Ма, я жду на выходе пять-«Д»!

………………………………………………………………………………………………

Татьяна Андреевна и не заметила, как после удара лошадью по голове вдруг заговорила на трёх языках. Причём бегло!

И в нашей истории — это ещё не самое удивительное.

Продолжим?

Я-а! Я-а!

«5-Д» — висела в самом центре зала красно-белая пятерня с цифрой! Панкова Татьяна Андреевна, как сомнабула, потопталась, глядя по сторонам, и, зевнув, ступила на движущуюся дорожку. Её слегка занесло с непривычки, но она устояла и удержалась…

— Молодец, Танька! — сказал ей вслед немец-сосед.

Жёлтый сыновний автомобиль с наваленными на переднем сиденье журналами и пакетом…

— Щас, ма, — подпрыгнул и чмокнул Татьяну Андреевну прямо в шляпу сын. И кинул журналы на заднее сиденье. — Ма, после Москвы ты стала выше?! Ешь, ма! — И вручил ей пакет. — Ма, а где багаж? — Клаус-Иосиф огляделся.

Танечка пожала плечами и показала сумку, потом, подумав, протянула ему.

— А кофр? — Клаус-Иосиф занервничал.

— Какой?.. — набив рот пончиками, устало спросила Танечка по-русски.

— Мама, тебя опять обокрали! — засмеялся он, и Танечка не стала рассказывать правды, разглядывая из-под шляпы родного сына.

«Нежадный», — про себя вздохнула она, панически боясь скупых и лапидарных, и ещё Танечка, когда прошли её дни и наступили вечера, боялась, что к ней станут относиться, как к старой рухляди.

Очень боялась.

И ещё она поразилась — её сын был похож на пригожего молочного поросёнка под хреном. В хорошем смысле. Цветущий поросёнок лет пятидесяти, только петрушки с укропом не хватало в зубах. Красоту дополняли очки с зеркальными стёклами и гребень в длинных волосах…

«Может, и правда — это мой сын, а я просто запамятовала, а что — вполне вероятно», — подумала Татьяна Андреевна (не забывайте, ей шёл всё-таки семьдесят девятый год). И продолжила набивать рот пончиками. И потом нисколько не пожалела, что промолчала.

Промолчать иногда — колоссальный талант.

«Сын» тараторил до их дома без умолку, правда, несколько раз протирал глаза под очками, видимо, напрочь не узнавая родную мать под знакомой шляпой из брюссельских кружев. Сын был Танечке по плечо, и она его немедленно полюбила. «Как самого родного», — поняла Татьяна Андреевна сквозь кружение в собственной голове, разглядывая Клауса.