Георгий Лосьев - Рассказы народного следователя Страница 20

Сбоку от повозки медленно плывут, один за другим, вразброд поставленные на твердых кусочках земли телефонные столбы. Это уже от нового: телефон установила молодая советская власть. Но сохранились еще и черно-белые полосатые «версты» – пережитки не столь давнего прошлого. Иногда у околиц попадаются даже уцелевшие шлагбаумы, тоже полосатые.

Солончаки, солончаки… Вспорхнет с обожженной солнцем земли пигалица с косичкой на лиловой головке, встретится сидящий на столбе нахохленный кобчик… Вот и вся большаковская «зоология», как выразился бы Желтовский.

Так на все сорок верст… Про сорок современных автомобильных километров шоферы говорят: «раз плюнуть!» Сорок гужевых верст образца двадцатых годов – вдосталь наплюешься!

Своей лошадью я еще не обзавелся. Риковский конюх, запрягая мне откормленного коня рыжей масти и узнав, что я поеду без возницы, сказал:

– Хвалить коня не буду. Не мерин, а наказанье господне! До того ленив, што, то ись, ни один начальник на ем не ездит… Наплачешься… Но других на конюшне нет. Все в разгоне.

Конюх посоветовал мне запастись двумя кнутами. Я не послушался и прихватил лишь один. Солидный, добротный, с длинным березовым кнутовищем. Вполне серьезное орудие для увещевания любого уросливого копытного.

Но когда я, выехав за околицу, предварительно погрозил этим орудием, рыжий, лишь презрительно фыркнул. Эва, мол, чем пугаешь! Мы и не такое видали. И побежал легкой рысцой.

Считая аллюр недостаточным, я намотал вожжи на левую руку, а правой вытянул коня по жирному, лоснящемуся крупу кнутом.

Мне думалось, что последует рывок и мы помчимся сейчас с бешеной скоростью – верст пятнадцать в час. Я даже напрягся, приготовился удержаться. Однако результат получился совсем неожиданный: мерин снова фыркнул, издал неприличный звук, отравив вонью воздух, и… остановился как вкопанный.

О последующем я всегда вспоминал неохотно. Постояв минут десять, жирное животное, взмахнув башкой, словно в назидание мне, спокойно тронулось вперед. Гнусный лентяй плелся шагом, еле передвигая ноги, и, когда мы выбрались на солончаковый большак, солнце уже основательно скатилось к западу. На ближайшем верстовом столбе была намалевана дегтем пятерка… Итак, впереди тридцать пять верст, непредвиденная ночевка в Маргарах и потерянный день завтра. Было отчего рассвирепеть.

С новым потягом бича мерин опять встал на месте и продолжал стоять в полнейшем спокойствии все время, пока я мочалил кнут о его, подбитую толстым слоем сала, рыжую шкуру.

Он был безучастен. Вероятно, крутившиеся вокруг мухи доставляли ему больше неприятности. От мух он хоть отмахивался хвостом…

Но когда пополам переломилось кнутовище и я швырнул бесполезные обломки на дорогу – рыжий ожил. Он покосил глазом на лежавшие в пыли остатки кнута, задрал башку к небу и вдруг, оскалив желтые зубы, заржал несомненно торжествующе.

Выломать хворостину здесь, на голом солончаке, было негде.

Мерин трубил победу.

Я признал поражение.

Подвязав вожжи к облучку, я достал из портфеля тощее милицейское дознание «Об обнаружении трупа с признаками насильственной смерти в деревне Плескуновке» и при свете последних лучей заходящего солнца погрузился в чтение.

Дело было обычным. Убийство в пьяной драке, по случаю очередного престольного праздника.

Заурядное дело. Но для следователя крайне «неблагодарное».

Найти преступную руку, нанесшую смертельный удар в общей свалке, – нелегкая задача.

Предстоял десяток диалогов такого рода:

– Так, значит, вы невзначай убили в драке Смирнова?

– Да кто ё знат? Може я, а може и не я. Почитай, тверезых никого не было. Ну и я… тоже на ногах плохо держался.

– Так если вы на ногах не держались, как же могли добежать до телеги, снять ее с передка и выдернуть курок, которым была нанесена смертельная рана Смирнову?

– Известное дело – не мог! Куда там бегать! Камнем, однако, мог…

– Установлено, что смерть последовала не от удара камнем, а от удара тележным курком.

– Само собой… Докторица сказывала – курком. Камнем-то не убьешь. Вот рази что по виску ахнуть…

– А вы камнем били Смирнова?

– Може бил, а може и не бил… не помню…

– Так кто же убил Смирнова?

Сакраментальный вопрос. Из пяти-шести подозреваемых ни один не ответит: «Я убил». Но и ни один не скажет: «Я не убивал»

– Кто ё знат… Темень была, ночь, одно слово. Кто кого сгреб, того и лупил… всей околицей дрались… Не помню, разрази меня гром! Истинный христос – не помню!

– С кем Смирнов был во враждебных отношениях? Может, насолил кому крепко, обидел чем-нибудь, за чужой женой ухаживал?

– Ванька-то? Ни в жись не позволит! Самостоятельный мужик был покойник. Всем друг. Николи обиды от него не видели.

– За что же его убили?

– Одно слово – по пьянке. Ошалели, стало быть, вовсе.

– Значит, вы не считаете себя виновным?

– Не знаю я… Не помню…

Долго будет тянуться сказка про белого бычка, пока наконец «ухватишь» руку, взмахнувшую тележным курком-шкворнем…

Перелистав дознание, я закурил и с унынием осмотрелся. Солнце уже опустилось, и только краешек его золотил горизонт.

Рыжий взглянул на меня одним глазом и, видимо, убедившись в полной моей покорности, вдруг сразу, с места пошел вперед широкой, размашистой рысью. Удовлетворился победой или просто проголодался – черт его знает!

В Маргары он привез меня уже совсем вечером, по-темному. Я еще ни разу не заезжал в эту деревню и только что хотел спросить прохожего, где находится сельсовет, как мерин внезапно свернул к большому дому солидной постройки и огласил деревню заливистым ржаньем…

Вдоль деревни с хохотом парней и визгом девушек шла «улица». Под перебор гармошек высокие девичьи голоса выводили:

Ты Подгорна, ты Подгорна, –Широкая улица!..

Зычные мужские глотки подхватывали:

Через тебя, Подгорна,Перепрыгнет курица!..

– Иих!.. И-их!.. И-их!..

Женские выкрики, залихватски-истеричные, мужской дробный перепляс… Гудит земля под тяжелыми сапогами…

Обычное вечернее развлечение молодежи в деревне. Клуба нет. Школа крестьянской молодежи с ее лекциями и спектаклями – за два десятка верст. Избу-читальню построят только через год, а газеты приходят с таким опозданием, что лишь на раскурку. Да и читают их немногие грамотеи. У молодежи вкус к газете, журналу еще не привился.

Так и коротают вечера: летом «улица», зимой «посиделки» с семечками и поцелуями…

Удалось как-то посмотреть на эти «посиделки». Берутся девушки и парни за руки, становятся в круг, поют, раскачиваясь:

Ураза, ураза!Целоваться три раза!На воротах воробей,Целоваться не робей!..

И – целуются. Безлюбовно и без страсти. Никакой любви, но, впрочем, и никакого похабства. Так просто, вроде отбывают некую поцелуйную повинность.

Вообще и «посиделки» и «улица» – целомудренны. Но похабные частушки на улице – совсем не редкость. Новых частушек еще не придумали…

Иногда «улица» сталкивается со встречной «улицей». Если парни трезвы, стукнувшись грудью, расходятся мирно. Если мозг одурманен самогонкой, вспыхивает над двумя шеренгами матерщина, мелькают в воздухе гирьки, подвязанные к веревкам. Кистени обрушиваются на черепа и спины, трещат плетни, из которых выдергивают колья. Визжащие девушки рассыпаются по домам, а парни дерутся с ревом, рвут в клочья праздничные «спинжаки» и рубахи, ломают друг другу переносицы, крошат зубы…

А утром, встречаясь на покосе или уборке, беззлобно смеются.

– Здорово я тебя вчера саданул! Глаз-то заплыл!

– А ты ребра склеил? Зубы разыскал? Гы-гы-гы!..

– Га-га-га!..

Комсомол борется с «улицей». Комсомольцы устраивают коллективные читки, антирелигиозные беседы, организуют «агитпосиделки», учат парней товарищескому отношению к девушкам, борются с матом и самогоном… Но пока дело подвигается плохо. Сильны еще в кондовой сибирской деревне тысяча девятьсот двадцать седьмого года остатки дикого старорежимного быта. Цепко держит он молодежь, и немало времени пройдет, пока станет она выходить на дорогу в новое…

От «улицы» отделилась девушка, подбежала к ходку, заглянув мне в лицо, сказала:

– Здравствуйте! А я вас знаю – вы следователь с района! Видала в Святском… – И нырнула в калитку.

Стукнул залом ворот, половинки распахнулись, и рыжий, как к себе домой, ввез меня в просторный двор, окруженный конюшнями, завознями, сараями и еще, бог знает, какими надворными постройками.

Дом зажиточный. Девушка вспорхнула в сени, и через минуту на крыльце появился приземистый мужик с фонарем. Он поднял «летучую мышь», чтобы рассмотреть меня, и осветил себя.

Человек нестарый, с решительным, волевым лицом. Борода сбрита, под носом щетинка светлых усов, подстриженных коротко.