Алексей Макеев - Отложенное самоубийство Страница 20

Лана ждет меня в «Кашкае» у церкви. Как всегда! Хи-хи-хи! Она опять красавица. Мини-юбка с кружевом по подолу, темно-синий жакет, серебро вычурных сережек сияет из-под иссиня-черных, как лепестки гиацинта, локонов, витые перстни на пальцах. Туфли на высоком каблуке завершают бесконечно длинные ноги. «Такие бы ноги, да мне на плечи!» — машинально мелькает в голове. Я же все-таки мужчина! От сногсшибательности Ланы у меня стойкая обалделость.

— Халлёхен, мурзичек! Поехали?

— Поехали!

Типа, едем. Как в прошлый раз — бешеные гонки по автобану. Не Лана, а борьба без правил. Благо, ограничения скорости нет. Обгоняем в облаке брызг всех, кто имеет наглость оказаться впереди нас. Бескомпромиссно. Потом знакомая дорога через мокрый лес, знакомая водяная мельница, знакомое средневековье. И вот: добро пожаловать к «Баварскому монстру»!

На этот раз «Мерседеса» Крюкля не видно. Он и так, наверное, знает про мою встречу с Кальтом, зачем зря жечь дорогой бензин? Логично.

Калитка нетерпеливо жужжит в ответ на мой звонок. Дальше все как тогда — цветочная лужайка, дорожка из плиток, высокая туша Кальта на крыльце. Руки не подаю — рано еще.

— Сервус!

— Сервус!

Заходим в кабинет. Садимся. За ту неделю, что мы не виделись, Кальт не успел неузнаваемо измениться. Все такой же старый, дряблый, пузатый, мертвенно-бледный тролль. Он несмело мне улыбается:

— Спасибо, что приняли мое предложение. Вы моя последняя надежда!

Как трогательно. Лишь бы не разрыдался у меня на плече.

— Давайте ближе к делу. Что вы можете мне рассказать такого, чего нет в вашем деле?

— Может быть, кофе? Разговор будет, наверное, долгим, — осторожно предлагает Кальт.

Я отказываюсь. Не хватало еще мне с маньяком кофе распивать! Достаю диктофон и кладу его на стол между нами. Включаю. Теперь Кальту ничего другого не остается, как сцепить пальцы в замок и начать рассказывать:

— Вы, возможно, уже знаете, герр Росс, что все те преступления против детей, в которых меня обвиняли, совершил Максимилиан Грубер. Жуткий тип, бывший конюх. Мизантроп с паранормальными видениями!

Я молча киваю. Мизантроп с паранормальными видениями, говоришь? Так и про меня можно сказать.

— В прессе тогда писали, что, когда гамбургская полиция ворвалась к нему домой, Грубер заканчивал разделывать тело очередной своей жертвы. Ее голова лежала на подоконнике за занавеской, прикрытая простой газетой. А по поводу мяса Грубер заявил, что это — говядина!

Кальт переводит дыхание. Затем продолжает:

— Так вот. Грубер признался во множестве убийств детей и подростков. Показал, где и каким образом он совершал свои злодеяния. У него в доме нашли орудия преступления со следами крови, волос, кожи жертв: ножи, кастеты, молотки, топоры, дубинки, подковы, арматуру… После этого с меня сняли обвинения почти во всех убийствах. Кроме убийства брата и сестры Райнер!

Кальт опять делает томительную паузу. Тяжело и хрипло дышит. Да, видно, что здоровья у старикана нет.

— Грубер отказался признать себя виновным в смерти Ханса и Гретель. Более того, у него оказалось алиби на тот вечер, когда дети пропали. И, таким образом, я остался за решеткой.

— Так вы убили этих детей или нет? — задаю я Кальту прямой вопрос.

Некоторое время он молчит. Собирается с силами. Потом почти шепчет:

— Нет.

— Но знаете, кто это сделал?

— Да, знаю.

— Кто же это?

Ну, давай признавайся. Настал момент истины. Сказал «а», не тяни, говори «бэ»!

— Это моя жена Беа.

Кальт, конечно же, в курсе, что его жилище прослушивается. Может быть, именно поэтому он шепчет, едва шевеля губами. А может, просто нет сил громко назвать имя, которое скрывал двадцать один год.

— Почему вы взяли вину на себя?

Старик не отвечает. Его глаза наполняются слезами. Он начинает вдруг сопеть, борясь со своей слабостью. Отворачивается от меня, достает носовой платок. На время выбывает из настоящего. В кабинете тихо. Тишину нарушают только редкие автомобили, проезжающие мимо дома. Наконец я нарушаю тяжелое молчание:

— Как же вам удалось задурить голову следователям и врачам? Ведь, наверное, была какая-то экспертиза на вашу вменяемость?

— Конечно, была психиатрическая экспертиза, — вытирая платком глаза, кивает головой Кальт, — но я же сам врач. Подготовился. Плел местным светилам, что я в детстве убивал птиц и пил их кровь, как наш немецкий маньяк Кюртен. Поджаривал на плите аквариумных рыбок, как русский Головкин. Вешал кошек, как… Как все они…

— Комиссар Крюкль говорил мне, что у вас нашли какие-то вырезки из газет о жертвах? Они тоже послужили доказательствами вашей вины.

— Вы разговаривали с комиссаром Крюклем? — с удивлением смотрит на меня Кальт. — Я вам должен сказать, что Хеннинг Крюкль — ожиревший злобный гном!

Меня забавляет его реакция. Яда, вложенного в эти слова, хватило бы, чтобы отравить водохранилище.

— Скажите, почему вы так не любите Крюкля? Потому, что он вас посадил?

— Крюкль пытался привлечь к ответственности Беа! Он считал, что виновата моя жена.

— И что? Он был не прав?

— Прав, конечно, но я-то хотел спасти Беа!

Я возвращаю старика назад:

— Так что там с этими вырезками? Откуда вообще они взялись?

— Я специально собирал материал про убийства — собирался писать пьесу, — устало отвечает Кальт. — Я же мечтал быть театральным режиссером, сценаристом, но родители настояли, чтобы я продолжил семейную традицию и стал врачом. После ареста мои альбомы с вырезками обернулись против меня. — Он видит мою непонятную реакцию и добавляет: — У меня было множество вырезок, и не только о преступлениях — вообще обо всем на свете, о любопытных фактах. Просто Крюкль выбрал именно заметки об убийствах детей.

Я повторяю свой вопрос:

— Как же вам все-таки удалось всех одурачить? Никак не могу в это поверить. Пока все, что вы говорите, — только риторика. Доказательств нет.

— Я говорю вам правду, — пожимает плечами Кальт. — В это трудно поверить, но это так. Я создавал свои признания, основываясь на информации, которую получал от самих же полицейских, своих адвокатов, врачей, из газет, отовсюду. Потом придумывал на основе этих сведений сбивчивые описания, с которыми предстал перед судьями.

Я вдруг устал. Устал от этой туши, от этого тусклого кабинета, длинного и узкого, как гроб. Или это мне кажется? Легко постукиваю пальцами себе по колену. На моем тайном языке это означает: «Хватит на сегодня, пора домой!»

Обрюзгший старик, напротив, безостановочно бормочет, все еще пытаясь убедить меня:

— Вам нужно обязательно поговорить с Харуном! Я был у Харуна с Наджией, когда погибли дети Райнеров. Наджия — это мать Харуна. Она вскоре умерла от туберкулеза в Нидерландах. Это я отправил ее туда в Лейден. В клинику Лейденского университета к знакомому врачу. К Густаву Гоншореку. Я помню, что Харун мечтал стать журналистом. Если вы найдете Харуна, он подтвердит мои слова!

Ладно, на сегодня достаточно. Позже созвонимся. Я ухожу.

На прощанье Кальт снова говорит о деньгах. Он не бедняк — оплатит все мои расходы и работу. Я не отказываюсь, но зачем мне его деньги? У гроба карманы конструкцией не предусмотрены.

«Чау! — Чау!»

Снаружи уже смеркается. Оказывается, я просидел у Кальта несколько часов. Естественно, в «Кашкае» меня встречает упреками сердитая кошка:

— Ну ты и хрюня! Совсем про меня забыл!

— Что делала? — проявляю я интерес к чужой судьбе, устраиваясь рядом с Ланой.

— Умерла от скуки и голода! Читала, дремала на заднем сиденье. Видишь, даже прическа упала!

— Извини, — примирительно говорю я. — С маньяками время летит незаметно.

— Кальт рассказал тебе что-нибудь интересное?

— Не знаю…

— У меня есть идея! — перебивает Лана. — Поедем ко мне. Поужинаем чем бог послал, и ты мне все подробно расскажешь. Но на особенные разносолы не рассчитывай, раз ты такой хрюнтик!

Ну, поехали, раз я такой хрюнтик…

Я теперь знаю, где живет женщина-кошка. Далеко от меня — на другом конце Нашего Городка — за Майном, в Даме. Это новая часть города, выстроенная после войны. Ненужно помпезные частные дома с просторными зелеными участками. Здесь живут архитекторы, юристы, врачи. Люди с доходом гораздо выше среднего. Ну и хрен с ними.

Лана глушит кроссовер на площадке возле белого двухэтажного дома с высокой черепичной крышей. Рядом с «Кашкаем» у стены стоит большой жилой автоприцеп-кемпер, или, по-немецки, «вонваген». Справа от нас вход в дом — ступеньки спускаются вниз, к красивой двери с оконцем и блестящей металлической ручкой.

— Это к мужу. Нам налево, — тянет меня за локоть Лана.

Разворачиваюсь. Смотрю. Слева каменная лестница ведет сразу на второй этаж.

— Я занимаю второй этаж и спальню под крышей. У мужа остался первый этаж. В подвале прачечная и сауна — пользуемся по очереди, — информирует меня Лана, пока мы поднимаемся по высокой лестнице.