Екатерина Лесина - Слезы Магдалины Страница 20

Сверху захрустело, застонало, и бревно вдруг медленно закачалось. А в следующий миг рухнуло, накрывая.

– Помоги!

Тяжело. Больно. Помоги. Отпустил ведь! Пожалуйста!

Сапоги перед глазами. Белый снег на черной коже. Грязь. Он через поле пришел. И прежде приходил. Из-за поля, из-за леса, из далекой страны, где обитают безумцы.

Машенька закричала.

Ей казалось, что она кричит, но из горла вырывался хрип. И человек, перекрестив лежащую на земле девушку, отступил. К утру ее не станет.

Он еще некоторое время бродил, сматывая леску и выдирая колышки.

И снова в рухнувшем бревне – не пришлось бить самому – виделась высшая воля. Благословение.

Вопрос 6: Ни один мужчина и ни одна женщина на свете не могут верно судить о том, что такое эти отметины, ибо они очень близки к естественным наростам, а те, кто их обнаруживает, не могут показать под присягой, что их сосали злые духи, пока не подвергнут обвиняемых противозаконным пыткам, под которыми те признают что угодно, да и кто бы не признал? Хотелось бы знать, как же ему удается отличать противоестественные выросты на теле от естественных?

Ответ: Вкратце способов, при помощи которых он отличает противоестественные отметины от естественных, три, а именно:

1. Необычность расположения сосков, далеко от тех мест, где они бывают, если вызываются естественными причинами. К примеру, если колдун уверяет, что шишка, найденная мною у него на копчике, геморрой, неужели я должен ему верить, когда знаю, что ничего подобного не бывает; также и другая уверяет, что шишка у нее вылезла после родов, тогда как находится она в прямо противоположном месте.

2. Чаще всего такие наросты нечувствительны к боли, что бы в них ни воткнуть, булавку, иглу, шило или что другое.

3. Форма этих отметин часто колеблется и меняется, что подтверждает истинность обвинений. Ведьмы, за месяц или два услышав о приближении обнаружителя, отваживают от себя своих помощников и отправляют их сосать других, не щадя даже собственных своих новорожденных детей. Когда ведьм обыскивают, то соски у них сухие, сморщенные, почти сросшиеся с кожей. Но если такую ведьму продержать взаперти 24 часа, не спуская с нее глаз, чтобы ни один помощник не проник к ней незамеченным, то ее соски снова набухнут так, что того гляди лопнут. И стоит ее оставить одну всего на четверть часа, как помощник придет и опустошит ее, так что соски снова усохнут.

Probatum est. (Проверено.) Что касается применения пыток, то об этом в свое время.

– Ах, моя маленькая, капризная Бетти, – отец моргнул и мизинцем снял слезу с уголка глаза. – Если бы ты знала, как я тебя люблю.

Бетти старалась не смотреть на него.

В пол и только в пол. На ботинки. На доски. На зеленого жука с длинными завитыми усами, что вынырнул из щели и тут же спрятался. На что угодно, но только не на человека, который был рядом.

То, что произойдет дальше, известно. Всегда одинаково, всегда мучительно и стыдно потом.

– Ну же, солнышко, неужели ты меня не поцелуешь? – горячие пальцы ухватили за подбородок, дернули. – В глаза смотри!

Смотрит. Прячет ненависть поглубже, и страх, и отвращение, и все, что есть, – в сундук. Чтобы снаружи пустота. Пусть утонет!

Но он плывет, держится, смеется, глядя в ее глаза, губами губ касается, в последний момент хватает зубами, раздирая до крови.

– Я люблю тебя, Бетти. Я спасу тебя, – говорит, слизывая капельку ее крови. – Запомни. Никто, кроме меня, не сумеет помочь тебе, никто, кроме меня, не знает, как гнилую кровь одолеть, никто...

Бормочет, ерзая руками по телу, путаясь в одежде, но не злясь. Наоборот, игра его забавляет.

– Проклятая, с детства проклятая... ведьмино отродье... дитя демона...

Поворачивает спиной, заставляя нагнуться. Хорошо. Можно закрыть глаза и потерпеть. Посчитать до десяти и назад. Или вот жук... снова выполз. Жуку все равно, что люди делают с людьми. И Бетти все равно.

Ее сейчас нету.

– Скажи, – рука рванула волосы, заставляя задрать голову. Больно! Нельзя показывать, что больно. Ни звука, пока он не разрешит. – Скажи, тебе ведь понравился этот рыжий громила? Понравился?

Еще рывок, побуждением к ответу. Правильный Бетти давно знает.

– Нет, отец.

– Врешь! – взвизгнул, снова за волосы рванул. – Нравился! Ты смотрела на него! Ты желала его, маленькая похотливая тварь! Ты вертелась перед ним, пробуждая отвратные желания и...

Скорей бы уже закончилось. Бить будет. Наверняка будет. Хорошо, если тростью, а не розгами. Розги дольше болят.

– Ты искала его любви, которая лжива! Лжива! Ты думала убежать, бросить меня. Так, Бетти?

– Нет, отец.

А жук снова выбрался и замер, уставившись на Бетти блискучими глазенками. Хорошо, наверное, не быть человеком... хорошо бы совсем не быть.

– Нельзя меня бросать, маленькая моя, – отец, успокоившись, обнимает. Прижимается всем телом – до чего противно-то, бормочет на ухо. – Нельзя... мы ведь вместе. Мы ведь семья.

– Семья.

– И ты знаешь, что я люблю тебя. И я спасу тебя. Чего бы мне это ни стоило.

– Да, отец.

А хорошо бы, чтоб его убили. Индейцы, например. Или тот рыжебородый, который тоже обещал любить и убежать предлагал. Но Бетти не побежала. Зачем? Любовь одинакова, а рыжий сильнее отца. Значит, и бить будет больнее.

– Правильно, – сказал отец, поправляя одежду. – Ты очень хорошая девочка, Бетти.

– Хорошая. Самая замечательная. Прекрасная, как сама жизнь. Когда я увидел ее, то понял – Бог существует. Не там, – Мэтью указал пальцем на провисшее небо. – Но здесь, среди людей.

Рыжий Джо слушал внимательно и даже с почтением, в общем-то несвойственным этому шумному, диковатого норова человеку.

А Мэтью Хопкинс говорил. Сначала ему, отвыкшему от бесед, почти потерявшему само умение разговаривать, было тяжело. Но теперь, начав, он не мог остановиться. Слова рвались полноводной рекой, пронося в ее водах воспоминания.

– Только ведь как бывает? Где Бог, там и дьявол. Тоже среди людей. Он пришел однажды, просто постучал в дверь, и мы открыли. Ошибка. Еще одна ошибка в моей никчемушной жизни.

Рыжий Джо лишь крякнул да пришпорил конька. До Салема оставалось миль двадцать, а исповедь лишь началась.

– Я тоже на ведьм охотился. Искренне верил, что добро несу. А теперь... неужели Абигайль за мною сотворенное платит? Разве справедливо так?

– Нет.

– Я не знаю, как его зовут, – сказал Мэтью, когда молчание стало невыносимым. – Он говорил, но... тогда я держался за свое имя, доказывал, что тот, кем называюсь. Не верили. Сказали: Хопкинс умер, а ты одержим. Сказали, ведьма виновата. Сказали, нужно спасать. Спасали.

Джо крякнул и протянул плоскую флягу.

– Я предал их. Мою Луизу и мою Абигайль. Думал когда-то, что если чист душой, то все выдержишь. Значит, я был грязен, если не вынес и малости. Подписал все, что давали подписать. Говорил то, что требовали говорить. Думал лишь о том, чтобы отстали от меня... свободы хотел.

От самогона горло сводит судорогой. И Мэтью пьет еще и, пытаясь откупиться от призраков прошлого, продолжает говорить.

– Получил. Меня освободили из плена ведьмы. Мою душу скоблили камнями, как грязное полотно, пока не разодрали в хлам. И Господь сжалился, послав безумие. Я помню, как планировал побег и как убегал. Это было просто. Помню, как добирался до Грэмшира. Я знал, что Абигайль отдали туда. Я желал выкрасть ее и спрятать. А когда пришел...

...кованая решетка, серый дом-крепость с узкими бойницами окон. Химеры-сторожа и химеры-надсмотрщицы. Женские платья, похожие на мундиры, броши и серьги как знаки различия. Застывшее время, одинаковые дети. Кладбище неподалеку. Первые похороны и крошечный гроб, который катили на тележке, как на лафете. Отчаяние: а если это Абигайль?

И еще большее отчаяние, когда ему сказали: умерла.

Почему поверил? Почему не предложил денег? Не было тогда? Но ведь потом, позже появились! Надо было вернуться, надо было заставить их, форменно-суровых, говорить...

– Это он ее украл?

Отчаяние отступило перед басом Джо, не желая связываться с человеком, которому отчаяние неведомо.

– Он. Я не знаю, но я думаю. В Лондоне, на пристани, я узнал его, а уже потом и ее. В мать пошла. Луиза тоже была такая, тонкая и светлая. Замечательная.

Выпивка закончилась, а хмельной легкости не появилось. Душу снова жгло знакомым огнем, и Мэтью радовался, памятуя о прошлом облегчении. Тогда Магдалена-блудница, раскаявшаяся и прощенная, умеющая прощать, помогла ему. Может, и теперь спасет? Он ведь хранит ее дар. Сначала как память о Луизе, потом по привычке, теперь вот с новой надеждой.