Павел Амнуэль - Мир «Искателя», 2004 № 04 Страница 20

Например, такое, какое настигло и терзает, иначе не назовешь, Караева. Алексей всегда сравнивал процесс краха с болезнью. Ведь человек начинает терять веру в себя, в свое предназначение, связанное с капиталооборотом, в котором он принимает живейшее участие, в том, что он может больше, чем имеет сейчас. Но того хуже, потеряй он веру в могущество денег, кои есть априорная мера всех вещей и мер.

Впрочем, важен итог — человек заражается инфантилизмом, начинает думать о чем-то, что волновало его прежде, до того момента, когда он обрел нового идола, погружается в воспоминания, вспоминает о совести и морали, становится фаталистом. И тогда он конченый человек.

Да вот и время Караева вышло как бы само собой. Он уже не стал успевать, перестал верно реагировать, где-то по привычке отвлекался на старое, не стоившее нынче ни гроша, где-то не принимал что-то новое, что уже вошло в быт и прочно закрепилось в нем. Отдавал предпочтение одному, забывая про другое, доверял по старой памяти тем, кто так же перестал верно оценивать происходящее… Да мало ли что.

Пришли новые люди, которым нужно место под солнцем, они более агрессивны, более напористы и куда дальновиднее старых чудаков, о коих уже ходят не слишком приятные анекдоты и остроумные легенды из личной жизни. О новых же людях, пробивающихся на смену тем, кого в силу привычки зовут еще новыми русскими, пока не сформировалось ничего из этого, ни времени, ни поводов пока не было. Да и будет ли сформировано? — может, да, но, скорее всего, нет. Этот класс едва ли даст повод без нужды судачить о себе. Не то время, не те нравы. Да и люди, пришедшие на смену, уж слишком отличаются от тех, кто был прежде, слишком похожи на тех, кто делает то же в других странах.

Он затруднялся сказать. Наверное, действительно, не пришло еще время. Но он не мог не признавать, что гордится своей принадлежностью к новым людям, к новой формации, новым хозяевам земли русской.

Может быть, в данный момент, в этой комнате, это единственный его козырь против Вагита Тимуровича.

— Вы согласны со мной?

Он вздрогнул. Занятый своими мыслями, Алексей начисто забыл о беседе с Караевым. Он неопределенно хмыкнул в ответ.

— Сомневаетесь? — Вагит Тимурович истолковал его покашливание по-своему. — Напрасно. Видите ли, опыт приходит с годами, но каждому, видимо, следует оценить эту истину на собственном горьком опыте. Иной раз просто необходимо относиться к людям с известной долей скепсиса, особенно если речь идет о противоположном поле, и ежели вы влюблены в него без оглядки. И неважно, сколько у вас, у нее денег, важно другое — понять, что именно у вашей возлюбленной на уме.

Алексей, поняв, наконец, куда клонит Вагит Тимурович, попытался было протестовать, но не успел.

— Да, ваша жена и без того богата, но едва ли это может быть серьезным аргументом в ее пользу. Вы человек респектабельный и без ее семьи, были им до брака и являетесь, естественно, и ныне.

— Совершенно незачем говорить это о Серафиме, — холодно заметил Алексей. — Не думаю, что вы хорошо ее знаете, и, в отличие от меня, не можете судить о ней с уверенностью.

— Вы романтик, раз верите в любовь до гроба, — Вагит Тимурович вздохнул. — Чаще всего бывает как раз наоборот, до гроба люди помнят о чужих недостатках и потерянных годах. И семейные узы являются катализатором взаимной неприязни. Никогда нельзя с уверенностью сказать, что будет с браком по прошествии достаточного количества лет. Сейчас вы любите ее, завтра — через десять лет, если хотите — готовы на все, лишь бы не видеть и не слышать ее больше. И хотите уйти. А тут выясняется, что это себе дороже. Более того, что большая часть этого «себе дороже» была попросту спланирована брачующейся стороной.

— Вы на брачный контракт намекаете? — тускло поинтересовался Алексей.

— А вы, я так понимаю, эту деталь в ходе приготовлений к брачной ночи опустили.

— Разумеется, я… — Алексей не договорил, его прервала короткая фраза Вероники.

— Сейчас все будет готово. Надеюсь, вы недолго ждали, — быстро произнесла она, поглядывая в сторону Караева. Поневоле тот улыбнулся:

— В допустимых пределах, сударыня, — и повернулся к поднявшемуся Алексею. — Вижу, над этим вы даже не задумывались.

— Конечно, нет. Равно как и моя половина, — сказать так о Симе ему показалось просто необходимым. — Уверяю вас, Вагит Тимурович, вы ее плохо знаете, коли все время намекаете на какие-то возможные претензии с ее стороны ко мне.

— Я хорошо знаю ее семью, — парировал Вагит Тимурович.

Он был прав. При упоминании Серафиминой семьи Алексей невольно вздрогнул и подошел к окну. Оттуда уже спокойным голосом произнес:

— Выходит, вы им тоже не доверяете.

Вагит Тимурович пожал плечами.

— Скорее да, чем нет. Впрочем, тут у нас своя бухгалтерия, к вам она не имеет никакого касательства. И забудьте мои слова, если они вам показались неприятны. Сочтите за обыкновенное стариковское брюзжание.

— О вас так не скажешь, — это снова влезла Вероника, с улыбкой, не сходившей с уст. — Скорее, напротив.

Вагит Тимурович ничего не ответил на слова секретарши. Он смотрел на Алексея, который, поставив пустую кофейную чашку на верхнюю полочку полупустой жардиньерки, выглянул наружу.

Высокое итальянское окно, начинавшееся едва не от самого пола, находилось на фасаде дома, так что Алексей видел порядком запущенный альпийский парк, через который проходил к дому, саму дорожку, ведущую к ремонтируемому гаражу, и, разумеется, машину своей компании.

Он с ленцою во взгляде рассматривал открывающийся его взору вид из окна, так что лишь по прошествии минуты или больше заметил некую странность. Одной из машин, того «Сааба», что стоял на противоположной стороне улицы и которого он записал на имя Караева, уже не было. Его место сейчас занимал массивный внедорожник, черный джип примелькавшейся модели «Гранд Чероки», черный совершенно, с непрозрачными от тонировки стеклами и одной лишь золотистой полосой вдоль корпуса на уровне радиатора.

Внедорожник лениво парковался, видно, водитель его никуда не спешил. Алексей внимательно следил за его уверенными движениями, и продолжил бы следить, если б не голос Вероники, заставивший его вздрогнуть от неожиданности:

— Сударь, будьте любезны, пожалуйте на подпись.

Соня вышла, оставив Серафиму наедине с отражением в зеркале. Она встала, покружила немного по комнате, недовольно поглядывая по сторонам, и подошла к окну. Сад перед домом потемнел, на небо набежали тучи, вполне возможно, что снова может пойти снег.

Кровать по-прежнему оставалась неприбранной. Серафима села на краешек, автоматически расправляя измятую простыню, и, вспомнив недавнее представление, что она устроила Алексею, поморщилась и отвернулась к окну. Теперь выяснилось, что оно было совершенно незачем. Ну, только что одна из сторон получила удовольствие. Впрочем, подобное случалось довольно редко, Леша был занят и оттого возвращался домой совершенно измотанным, да и она… предпочитала уединение.

Она не хотела вспоминать, сейчас это лишь повредило бы ей. Ее теперешней готовности предпринимать шаги, которые всегда давались с таким трудом. После она чувствовала себя измотанной, не годной ни на что. Тем более на это, на его просьбы, его прихоти, мужские потребности. Не все ли равно чьи, его или другого. Те и другие одинаково утомляют, она никогда и ни с кем не чувствовала себя спокойной и умиротворенной. Как тот же Леша после… сегодня утром. Отчего-то он мог позволить себе отдохнуть и расслабиться, мгновенно выключиться из бешеного ритма жизни, в котором находился с десяток последних лет, получить удовольствие от жизни именно тем способом, что жизнь предлагала ему сама, и снова в бой.

А она? — почему не получалось у нее?

Серафима села к зеркалу. Вгляделась в свое отражение.

«Переживаешь?» — спросило ее отражение в зеркале.

Она кивнула с неохотою. Никогда не хочется признаваться в своем поражении. Даже себе самой.

«Я вижу, что переживаешь. Хочешь поехать и разобраться во всем самой?»

«А разве это не выход?»

«А что вообще можно назвать выходом? — в тон ей поинтересовалось зеркало. — Ты понимаешь сама, что только путаешь ситуацию. Кому нужно затеваемое тобой? Тебе?»

«Надеюсь, что мне».

«Тогда почему ты медлишь и боишься каждого действия человека, который тебе предан и готов выполнить твой приказ? И выполняет его сейчас. Почему ты второй раз заставляешь его промахиваться?»

«Первый раз промахнулся он сам. Это уже потом, вчера, я…»

«А вчера? Почему не сказала правды?»

Она не ответила. Собственный вопрос заставил ее отвернуться от изображения в зеркале.

«Неудачный день? Ты это хотела сказать? А в тот раз был тоже неудачный? Или в тот раз тебе непременно было необходимо еще раз почувствовать себя хозяйкой положения? Поинтриговать еще самую малость, ощутить приятное покалывание в груди, такое, какое ощущаешь, когда от единственного твоего слова зависит невообразимо много. Столько, сколько не может стоить одно слово».