Александра Маринина - Личные мотивы Страница 21

Альбом из рук бодигарда перекочевал в руки вальяжного блондина, второй же охранник на всякий случай врезал Борису, да так сильно, что тот упал на пол и скорчился от боли. «Терпи, — твердил он себе, вытирая ладонью кровь, сочащуюся из рассеченной губы, — не поднимай шума, тебе только греческой полиции для полного счастья не хватало. Они сейчас разберутся, все поймут, отдадут альбом… Терпи, не возникай, тебе одному с ними все равно не справиться».

Разобрались действительно очень быстро. Вальяжный полистал альбом, остановился на одном из рисунков, сперва нахмурился, потом внезапно расхохотался оглушительно и как-то некрасиво, что-то шепнул охраннику и кинул на с трудом поднявшегося Бориса веселый и заинтересованный взгляд. Охранник подошел к художнику.

— Ты… это… ну… извини, промашка вышла. Тебя там зовут… Ну, в смысле, приглашают к столу. Сам дойдешь?

Борис кивнул и миролюбиво улыбнулся. Ну вот, и нечего было бояться, все получилось, как он и предполагал. Сейчас извинятся, вернут альбом и предложат сто долларов в виде компенсации за моральный и физический ущерб, и на этом все закончится.

Но закончилось все не так. Его подвели к вальяжному, который коротким жестом дал понять человеку, сидящему рядом с ним, чтобы тот освободил место. Бориса усадили, налили ему стакан виски, тут же появилась чистая тарелка, на которую официант принялся накладывать разнообразные закуски. Пить Борис не стал, он питал давнее и стойкое отвращение к алкоголю.

— Будем знакомы, — вальяжный протянул Борису руку, — Павел.

— Борис, — коротко представился художник.

— Давно здесь?

— Вторую неделю.

— А я уже месяц прохлаждаюсь. Хорошо тут, — Павел мечтательно улыбнулся, — море, ветерок, не жарко. И главное — жратва подходящая, рыба свежая, морепродукты всякие, фрукты, овощи. В Москве-то все или перемороженное, или парниковое, жрать невозможно, никакого вкуса. Так что тут мне самое раздолье, и сыт — и здоров. А ты, стало быть, художник?

— Да, что-то вроде, — осторожно ответил Борис.

— Посмотрел я твои эскизы. Понравилось мне. Молодец ты, парень, в самый корень зришь, всю сущность человека наружу вытаскиваешь. И откуда у тебя такой глаз наметанный?

— Не знаю, — Кротов пожал плечами, — от природы, наверное. Просто я люблю людей, они мне интересны.

— Любишь? — брови вальяжного Павла взлетели вверх. — Да за что же их любить-то? У каждого внутри такая помойка, что аж вонь стоит. Человек зачат в грехе и рожден в мерзости, и путь его — от пеленки зловонной до смердящего савана, так, кажется?

— Вроде так, — согласился Борис. — Но все равно в каждом есть что-то такое… И мне всегда интересно, что там внутри намешано.

— И что, никогда не ошибаешься?

— Откуда же мне знать, — обезоруживающе улыбнулся Кротов, — это знает только тот, чей портрет я пишу.

— Молодец, — снова одобрительно кивнул Павел, — осторожный. Осторожный, аккуратный в словах — значит, умный. Мой портрет напишешь?

— Легко. Только вам не понравится, придется подолгу сидеть неподвижно, позировать.

— Это ничего, иногда и посидеть полезно, о бытии бренном поразмышлять. Наброски у тебя дельные, все нутро наружу выворачиваешь. Щуплый на твоем листке как на ладони.

— Щуплый? — переспросил Борис. — Это кто?

— А это вон тот, — Павел показал на хитреца «с камнем за пазухой», — мой серый кардинал. Я всегда чуял, что он советы мне дает в основном в свою пользу, но сомневался, думал, не может такого быть, я ж его из грязи вытащил, с улицы взял, пригрел, работу дал, деньги плачу ему огроменные, не может он мне отплатить черной неблагодарностью. А ты пришел и сразу все увидел. Значит, не подвела меня чуйка. Выкину его к чертовой матери, пусть в другом месте козни свои строит. И девочку ты правильно ухватил, она здесь действительно случайная, не место ей в нашей тусовке. Короче, берешься за мой бессмертный облик?

— Берусь. Только я не понимаю, зачем это вам? Вы и так про себя все знаете. А вдруг вам не понравится то, что я увижу и напишу?

— Это ты не бойся, — усмехнулся Павел. — Если мне не понравится, я твою картинку никому показывать не стану, в чулане запру и буду сам на нее потихоньку посматривать. А деньги я тебе в любом случае заплачу, не сомневайся. Хорошие деньги, большие.

Он нагнулся к Борису и прошептал ему на ухо:

— Я тебе секрет открою. Мне одна из моих баб как-то сказала, что мы сами себя никогда не видим так, как нас видят окружающие. Мы о себе одного мнения, а на окружающих мы производим совсем другое впечатление. И иногда очень полезно бывает знать, как именно тебя видят со стороны, чтобы правильно понимать, почему люди тебя так воспринимают и почему так себя с тобой ведут. Понял, художник? Или для тебя это слишком сложно?

Для Бориса это вовсе не было сложным, он это понял уже очень давно, еще с тех пор, как писал первые свои портреты и слушал удивленные восклицания моделей: «Неужели я такой? А я думал, что я…» Но он понимал, что сейчас лучше ничего не отвечать, Павел явно гордится своей продвинутостью и умением рассуждать о таких тонких материях.

— Ничего, — Павел покровительственно похлопал Бориса по колену, — со временем поймешь, молод ты еще. Это сложная мысль, я сам месяца два тужился, пока допер. Значит, договорились?

— Договорились. Когда вы сможете начать позировать?

— Да хоть завтра, прямо с утра давай. Ты где остановился? Скажи мне название гостиницы, завтра в десять утра подъедет машина, тебя привезут ко мне на виллу, и начнем, помолясь.

Это был единственный раз, когда Борис писал портрет заказчика не в собственной мастерской. На самом деле это был его первый заказ, настоящий, с гонораром, и Борис постарался не ударить в грязь лицом. Во время сеансов он вел с Павлом долгие неспешные разговоры, расспрашивал своего заказчика о его детстве, о родителях, о школьных друзьях, о впечатлениях от прочитанных в те годы книг и просмотренных кинофильмов. Павел был значительно старше, и о тех книгах, которые он читал, будучи мальчишкой, Борис зачастую даже и не слыхал, и фильмов тех он не видел, но впитывал каждое произнесенное Павлом слово, обращая особое внимание на интонации и на изменение выражения лица, когда тот вспоминал о тех или иных событиях. В конце концов Борису стало казаться, что он понимает этого человека лучше, чем тот сам себя понимает. Художник не показывал работу и всякий раз увозил с собой подрамник с холстом. Он почти сразу понял, что за полным, мягким, каким-то расплывчатым телом Павла, за его смазанными чертами лица и светлыми с рыжиной волосами прячется жесткий и отчаянно жестокий человек. Ну а о том, что его новый знакомый был криминальным авторитетом, и догадываться было не нужно, это было понятно с самого начала. И Борис с некоторым опасением ждал того момента, когда придется предъявлять результат своего творчества.

И вот настал день, когда работа была завершена. Павел долго рассматривал готовый портрет, потом удовлетворенно кивнул.

— Годится. Ты про меня все понял, молодец, не зря я тебе деньги заплачу. Да, я такой: никому ничего не прощаю, ничего не забываю и жалости ни к кому не испытываю. Повешу портрет у себя в доме, пусть каждая сука знает, что со мной лучше не связываться. И про тебя всем расскажу, — он неожиданно захихикал. — А что, это будет классная фенька! Сделаю тебя модным художником среди братвы, особенно среди тех, кто стремится стать респектабельным. Пусть заказывают тебе свои рожи, если не боятся, что их слабость и подлость наружу вылезут. А ведь никто не признается, что боится, я эту породу знаю. И будут все к тебе в очередь стоять как миленькие! Они ведь не только свои рожи будут заказывать, они еще и баб своих к тебе потащат, как пить дать. Разбогатеешь, полезными знакомствами обзаведешься, станешь знаменитым и уважаемым, поди, плохо!

Слова Павла оказались пророческими, мода на портреты кисти Бориса Кротова, которому в ту пору было всего-то двадцать четыре года, возникла и окрепла так быстро, что он оглянуться не успел, как стал обладателем домика с мастерской в Подмосковье, хорошей машины и солидного счета в банке. Вкуса к большим деньгам и дорогим подаркам он так и не почувствовал, рассматривая свою работу над заказами личностей с сомнительной репутацией просто как источник средств к существованию. Два раза в год Борис уезжал куда-нибудь в глухие деревни, снимал жилье и целыми днями сидел с альбомом и делал наброски лиц местных деревенских жителей. Человек и отражение его внутреннего мира в его внешности по-прежнему были для него самым интересным и самым привлекательным.

Однако то обстоятельство, что он знакомился с людьми определенного круга и писал их портреты, сделало его вхожим в их дома, пригласить художника Кротова на день рождения, свадьбу, крестины или просто на прием «по случаю» стало хорошим тоном. Тусовок Борис не любил, но в силу некоторых обстоятельств исправно их посещал и со временем начал даже находить в этом некоторую прелесть.