Буало-Нарсежак - Та, которой не стало Страница 22

— Что? Что с вами?

— Там!.. Мирей!

Глава 10

На улице никого не было. Равинель уже знал, что Мерлен попусту тратит время, поскольку бегать, искать, звать бесполезно.

Отдуваясь, полицейский вернулся на кухню. Он добежал, оказывается, до самого конца улицы.

— А вы уверены, Равинель?

Равинель не был уверен. Он думал… Он пытался воспроизвести до мельчайших деталей свое первое впечатление, но для этого требовались спокойствие и тишина, а толстяк изводил его вопросами, ходил взад-вперед, размахивал руками. Дом был слишком мал для такого типа, как Мерлен.

Инспектор снова вышел из дома и встал за решеткой.

— Послушайте, Равинель (он непроизвольно отбросил «господина»), вы меня видите? — крикнул он во весь голос.

Смешно. В прятки, что ли, он вздумал играть?

— Ну? Отвечайте.

— Нет. Я ничего не вижу.

— А тут?

— Тоже.

Мерлен возвратился на кухню.

— Ну, Равинель, признавайтесь. Вы ничего не видели. У вас нервы на пределе. Просто-напросто вы приняли столб за…

Столб? В общем-то, вполне удовлетворительное объяснение. И все-таки… Равинель вспомнил, что тень двигалась. Он рухнул на стул.

Теперь Мерлен прижался лицом к окну…

— Так или иначе, вы бы все равно никого не разглядели… Почему вы закричали: «Мирей!»?

Инспектор оглянулся и, уткнувшись подбородком в грудь, исподлобья пристально взглянул на Равинеля.

— Отвечайте! А вы меня не дурачите?

— Клянусь вам, инспектор!

Хм… Он уже клялся вчера Люсьене. И почему они все ему не верят?

— Ну, посудите сами. Если бы на улице кто-нибудь был, я бы обязательно услышал шаги. Ведь я был у решетки буквально через десять секунд.

— Может, и не услышали бы… Вы сами шумели бог знает как.

— Оказывается, во всем виноват я!

Мерлен хрипло дышал, его отвислые щеки дрожали. Он вытянул из пачки сигарету, чтобы успокоиться.

— Ведь я же специально постоял на тротуаре, чтобы прислушаться…

— Ну и?..

— Что «и»? Ведь туман не заглушает шагов.

К чему возражать, спорить, объяснять, что Мирей теперь молчалива, как ночь, неосязаема, неуловима, как воздух? Может, она тут, рядом с ними, на кухне… Может, она ждет, когда уберется восвояси этот докучливый малый, и тогда снова даст о себе знать. Черт возьми! Поручить розыски души инспектору уголовной полиции… Смешно! Как мог он всерьез надеяться, что этот Мерлен…

— Что тут судить да рядить? — опять заговорил полицейский. — Дело ясное: у вас была галлюцинация. На вашем месте я бы лучше обратился к врачу. Рассказал бы ему все… свои подозрения, страхи, видения…

Он пожевал сигарету, долго задумчиво разглядывал стены, потолок, чтобы хорошенько проникнуться атмосферой дома.

— Ну да… наверное, невесело бывало вашей жене день-деньской… — заметил он. — И еще такой муж, хм…

Потом, посматривая сверху на сидящего Равинеля, он снова надел шляпу, медленно застегнул пальто.

— Просто-напросто она от вас ушла. И у меня такое впечатление, что осуждать ее, пожалуй, не стоит!

Вот что подумают люди. Не может же он им сказать: «Я убил свою жену. Она умерла»?! Рассчитывать больше не на кого. Все кончено.

— Сколько я вам должен, инспектор?

Мерлен вздрогнул.

— Но позвольте… я не хотел… Наконец, если вы уверены, что кого-то видели…

Ох нет! Только не начинать все сначала. Равинель достал бумажник.

— Три тысячи? Четыре?

Мерлен растоптал на полу сигарету. Он сразу осунулся, постарел, стал похож на жалкого, нуждающегося старика.

— Как вам угодно, — пробормотал он, отвел глаза и, нащупав на столе бумажки, зажал их в кулаке. — Я бы не прочь оказать вам услугу, господин Равинель… Словом, если у вас появятся какие-нибудь новые факты, я в вашем распоряжении. Вот моя визитная карточка.

Равинель проводил его до ворот. Инспектор тут же растаял в тумане. Но еще долго не смолкал скрип его ботинок. Что ж, он прав. Туман не заглушает шаги.

Равинель вернулся в дом, закрыл дверь, и на него навалилась тишина.

Прислонившись к стене прихожей, он чуть было не застонал. Потом явственно различил промелькнувшую тень — на этот раз сомнений быть не могло. Пусть ему сколько угодно твердят, что он болен. Он хорошо знает, что видел жену. Жермен утверждал, что видел Мирей. А Люсьена? Только она не видела. Она трогала, щупала ледяное тело. Она засвидетельствовала смерть. Значит?..

Равинель ущипнул себя, посмотрел на руки. Ошибка невозможна. Факт остается фактом. Он прошел на кухню; заметив, что будильник остановился, ощутил горькое удовлетворение. Будь он болен, он бы не заметил такую малость. Усмехнувшись, он остановился у окна: а вдруг это повторится еще? Ага!.. Почтовый ящик. Там что-то белело.

Равинель опять вышел из дому и медленно двинулся к ящику, словно охотник подкрадывающийся к спящему зверю… А этот болван Мерлен ничего не заметил!

Равинель открыл ящик Это было не письмо, а просто бумага, сложенная вдвое.

Дорогой,

мне очень жаль, что я ничего еще не могу тебе объяснить. Но я непременно вернусь домой сегодня вечером или ночью. Тысяча поцелуев.

Почерк Мирей! Записка нацарапана карандашом, но сомнений быть не может. Когда она написала эту записку? Где? На стене? На коленке? Как будто у Мирей сейчас есть коленка! Как будто она еще может опереться рукой о стену! Но бумага… Настоящая бумага! Бумага, вырванная наспех, видимо, из блокнота. Остался даже край какой-то печати с синими буквами: «…улица Сен-Бенуа…» Как это понять? При чем тут улица Сен-Бенуа?

Равинель кладет записку на кухонный стол, разглаживает ее ладонью: «Улица Сен-Бенуа». Лоб у него горит, но это ничего! Он должен все выдержать! Спокойно! Не волноваться. Главное — не давать воли мыслям, от которых просто лопается голова. Сначала выпить. В буфете есть бутылка вина. Он хватает ее, ищет штопор. Куда же он подевался? Тем хуже! Времени нет. Он с размаху отбивает горлышко о край раковины, и вино, липкое, как кровь, разбрызгивается во все стороны. Он хватает стакан, наливает в него вина и тут же отпивает половину. Ему кажется, что он весь горит, разбухает. «Улица Сен-Бенуа». Адрес гостиницы? Наверное, адрес гостиницы, что же еще? Значит, надо найти эту гостиницу. А дальше? Дальше посмотрим. Не могла же Мирей снять номер — это ясно. Но она, несомненно, хочет, чтоб он навел справки, разыскал эту гостиницу. Возможно, она выбрала этот момент, чтобы подать ему решающий знак, привлечь к себе?

Он наливает еще вина, расплескивает его. Наплевать. Теперь он ясно чувствует, что близок к некоему религиозному посвящению. «Мне очень жаль, что я ничего еще не могу тебе объяснить…» Верно, существуют тайны, раскрывать которые можно лишь с великой осторожностью. А Мирей еще так недавно в них проникла сама! Она вернется домой сегодня вечером или ночью. Ну что ж! И все-таки она постаралась прийти и бросить ему записку. А это кое-что да значит, обязательно значит. И значит вот что: оба они должны сделать неимоверное усилие, чтобы соединиться. Да! А то они действуют неуверенно, ощупью, словно по разные стороны стекла, как там, в морге, где живых и мертвых разделяет стеклянная перегородка. Бедняжка Мирей! Он так хорошо улавливает тон ее писем! Она вовсе не сердится. Она счастлива в этом неведомом мире и ждет его там. Она спешит поделиться с ним своей радостью. А он-то боялся! Что там болтает Люсьена? Она материалистка! Таинственное для нее за семью печатями! Впрочем, теперь все люди — материалисты… Очень странно, что Мерлен не заметил письма. Но именно такие, как он, и не могут видеть некоторых вещей. Нужно двигаться!

Третий час. Равинель идет в гараж, поднимает жалюзи. Поесть можно и потом. Пища — вещь презренная. Он включает мотор и выводит машину из гаража. Цвет тумана изменился. Он стал голубовато-серым, словно пропитался мглой. Фары, как две огненные, расплавленные струи, буравят эту нависшую над землей пелену. Заперев гараж, Равинель прыгает в машину.

Странное путешествие! Нет больше ни земли, ни дороги, ни домов — одни бегущие огни, блуждающие созвездия, вращающиеся в холодной серой бесконечности. Лишь привычный шелест колес дает Равинелю знать о крае дороги, об улицах, рельсах или бульварах, где уже скользишь, как по воску. Приходится наклоняться, присматриваться к бесплотным серым фасадам, чтобы угадать раскрытое устье фиорда, жерло проспекта. Равинель испытывает тяжесть, оцепенение, боль. Он наугад ставит машину у перекрестка Сен-Жермен.

Вот она — улица Сен-Бенуа! К счастью, короткая. Равинель шагает по тротуару и тут же натыкается на маленькую гостиницу. На доске висит всего ключей двадцать.

— Скажите, пожалуйста, не останавливалась ли здесь госпожа Равинель?

Его смеривают взглядом. Он не брит, одежда в беспорядке. Его вид, должно быть, не внушает доверия. Картотеку все же просматривают.