Владимир Михайлов - Выстрел на Лахтинской Страница 22

— Кофе с тортом, пожалуйста.

Когда официант отошел, Маргонин спросил:

— Вы давно знаете Марину? Расскажите про нее.

— С Мариной Турбиной — это ее девичья фамилия, и так я ее привыкла называть — мы знакомы года три. Последний год Марина часто бывала у меня, — мы дружили, она хорошо относилась ко мне. В свою очередь, и я питала к ней дружеские чувства. Нравилось ее трудолюбие, добросовестность, с которой она училась, бережное отношение к больной матери. Меня привлекало в Турбиной и то, что она, единственная дочь в семье, скромна, неизбалованна. Марине приходилось нелегко: надо было и на базар сходить, и обед приготовить, а помимо этого еще ухаживать за больной матерью.

— Как относились к Марине ее сокурсники?

— Надо сказать, что кое-кто из студентов посмеивался над Мариной из-за ее манеры одеваться. На насмешки она не реагировала. Ей всегда было безразлично, что у молодых людей она успехом не пользовалась, — продолжала Римма, расправляясь с большим куском бисквитного торта. — Когда бы я ни обратилась к ней с какой-нибудь просьбой, она всегда была отзывчива, давала свои учебники, а иногда и деньги. Все, кто сталкивался с ней, убеждались — она хороший товарищ и честный человек.

— А как Марина училась?

— Училась хорошо, много читала, свободно беседовала на научные темы даже с профессорами.

— Давно ли Марина познакомилась со своим будущим мужем?

— Это было, по-моему, на третьем курсе, когда мы сдавали Панкратьеву фармакологию. Тогда же он, как видно, сделал Марине предложение. Она смутилась, долго колебалась, но профессор был настойчив, рассказал ей о неудачной жизни с первой женой.

Тогда она пришла ко мне за советом: как быть? Я ее отговаривала всячески.

— Еще кофе? — спросил подошедший официант.

Маргонин кивнул.

— Панкратьев был очень внимателен к матери Марины, — продолжала Медведева, — не забывал приносить будущей теще то цветы, то конфеты, то интересную книгу.

— И жили они счастливо?

— Когда брак состоялся, Марина ушла жить к мужу, и тут он резко изменился. Запретил ей приходить ко мне, особенно когда узнал, что у меня молодые братья. Мало того, он выражал недовольство, если она даже к своим родителям уходила. Профессор и сам перестал бывать у Турбиных.

Римма говорила долго и подробно, а в это время за соседними столиками сменялись посетители: они заказывали чай или кофе, выпивали и уходили.

— За короткое время своей семейной жизни Марина всего раз-другой забегала ко мне, возвращаясь с Воскресенского базара с корзинами. Она жаловалась на тяжелый характер мужа, рассказывала о его капризах, бесконечных нотациях.

В свою очередь, мать попрекала ее мужем: даже к родителям не пускает. Марине приходилось лавировать между мужем и матерью, она не раз говорила мне: «Лучше бы обе стороны меня меньше любили. От такой любви не жизнь, а вечные терзания».

— Как вы думаете, могла ли Марина застрелить мужа? — спросил Маргонин.

— Я уверена — это совершенно исключается.

У Марины была еще одна близкая подруга, студентка пятого курса медфака Борисова. После занятий она подрабатывала в городской аптеке. Двухэтажное здание аптеки, куда на следующий день направился Маргонин, находилось неподалеку от базара. Шум торговых рядов сюда почти не долетал.

Поднявшись по ступенькам, Маргонин открыл дверь и оказался в большом зале с высокими окнами. За кассой в углу сидела женщина в ярком голубом платье, подстриженная под мальчика.

Маргонин представился.

— Хотел бы поговорить о Марине Панкратьевой, она ведь ваша подруга, не правда ли?

— Да, конечно, — мягким грудным голосом ответила Борисова. — Валя, тут ко мне товарищ пришел, подмени меня, пожалуйста! — крикнула она кому-то и захлопнула ящик кассового аппарата.

В небольшой комнате, заставленной стеклянными колбами, штанглазами и бутылями с притертыми пробками, она сказала Маргонину:

— Здесь мы можем говорить спокойно, никто нас не потревожит.

— Тогда расскажите мне все, что знаете о Марине.

— Я познакомилась с ней четыре года назад, когда мы вместе отрабатывали практические занятия по химии. Затем Марина стала часто бывать у меня, как-то принесла учебник, который я нигде не могла достать, мы вместе готовились к занятиям.

Ранней весной этого года Марина мне сказала: «Знаю, ты будешь меня отговаривать, критиковать мой поступок, но я не отступлю и решения своего ни за что не переменю — я дала слово профессору Панкратьеву выйти за него замуж».

После замужества она как-то рассказала, что у нее государственные экзамены на носу, но ей совершенно не до подготовки: с одной стороны — семья, с другой — больная мать, и каждый требует от нее внимания и заботы.

В день самоубийства профессора я встретила ее на улице. Она была очень бледна, с опухшими от слез глазами. Я окликнула Марину и спросила: «Что с тобой?» — «Коля застрелился», — ответила она. Вид у нее был такой несчастный, что я сочла недопустимым расспрашивать о подробностях.

Итак, кто же такая Марина Турбина-Панкратьева? — размышлял Маргонин, вновь и вновь перечитывая папку с протоколами допросов и показаниями свидетелей. Преступница, убившая своего мужа, или, как единодушно свидетельствуют подруги, — застенчивая, скромная и порядочная молодая женщина, разочаровавшаяся в браке с человеком старше ее и к тому же с некоторыми странностями, и попавшая в беду, из которой трудно выбраться?

Где же отыскать факты, которые все объяснят? Уже и негде их искать. Нужно идти по второму кругу...

Из протокола повторного допроса доктора медицины Сибирского.

«— Хорошо ли вы были знакомы с Панкратьевым?

— Нет, хотя мне приходилось встречаться с ним в связи с некоторыми вопросами научных исследований. Несколько раз я приходил на кафедру физиологии и беседовал с ним на медицинские темы. Я считал профессора весьма оригинальным, чтобы не сказать — странным, в своих действиях и поступках человеком. Когда я впервые пришел к Панкратьеву, он показал мне забальзамированный труп сына. Держать труп в кабинете в течение нескольких лет... Это, знаете... уж слишком!

— Как вы думаете имеет ли какое-то отношение к смерти профессора епископ Фока?

— Связи между смертью Панкратьева и епископом Фокой я усмотреть никак не могу. Доливо-Добровольский сочетает в себе религиозность и уважение к науке. Он сам является незаурядным ученым. Уверен, что научные достижения коллеги должны были только радовать Добровольского, так как он всегда активно участвовал в работе научного общества. К примеру, Добровольский направил как-то в клинику одну больную и, желая, чтобы этот случай принес научную пользу, сделал на направлении приписку: «Представляет интерес для науки».

— Известно ли вам о религиозности Панкратьева?

— Слышал, что он будто бы венчался в церкви и носил крест. Общественником он никогда не был.

— Как вы рассматриваете научную деятельность профессора.

— Труды его считаю ценными, хотя с методикой в деталях не знаком».

Через несколько дней следователю передали из прокуратуры письмо. На конверте стоял штамп Чимкентского почтового отделения. Письмо было отправлено на имя прокурора города Ташкента.

«4 августа с. г. вместе со своим сослуживцем Александром Михайловичем Манько я шел на работу по Лахтинской улице. Мимо проехал автомобиль, остановившийся в нескольких шагах от нас. Из него вышел уже немолодой человек лет пятидесяти. Правая рука у него была на перевязи. Он был чем-то очень взволнован. Оставшиеся в автомобиле двое мужчин, то и дело оглядываясь, следили за ним. Перейдя на тротуар, мужчина левой рукой вынул из кармана какую-то бумажку, разорвал и бросил в арык. Я подобрал клочки, разгладил их и попытался сложить по линии разрыва. Но это не удалось. Находившийся рядом А. М. Манько взял у меня разорванную записку и тоже безуспешно пытался ее собрать.

Я оставил бумажку у Александра Михайловича, так как через несколько часов должен был уехать в Чимкент по делам. Поскольку записка, разорванная при таких таинственных обстоятельствах, меня заинтересовала, я попросил Александра Михайловича переслать ее в Чимкент. Но он этого не сделал, а я забыл о происшествии. Сегодня в Чимкент приехал А. М. Манько и сообщил мне, что записку он все-таки сложил и прочел, но затем, к сожалению, куда-то задевал.

Однако он хорошо запомнил ее содержание, так как впоследствии оказалось, что она имела прямое отношение к смерти профессора Панкратьева.

«Исследования зашли в тупик. Всюду неудачи. Прекрасные идеи, но не могу осуществить ни одной. Петя умер, Анатолий — неудачник, Марина хочет уйти. Жить, наверное, не стоит. Профессор Панкратьев».

Судя по подозрительному поведению разорвавшего записку мужчины, а также двух пассажиров автомобиля, смерть профессора была связана с этими тремя лицами, так как последовала она на другой день, что видно из объявления в газете. К сожалению, я сам узнал о смерти профессора Панкратьева только через два месяца, так как находился все это время в Чимкенте.