Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела Страница 23

Не поблагодарил, спасибо не сказал, но и не нужно было. Оба они понимали, что это такой подарок, за какой и всех спасибо мало. Не тапки какие-нибудь.

Глава 12. Этюды

Расположившись на пригорке, Степаныч рисовал. Маша в тени под деревом, в компании Незабудки лежала на траве, на рождающийся после долгого перерыва первый пейзаж не смотрела, терпеливо ждала окончания работы, только развлекала приятеля историями собственного детства. Она так давно не вспоминала всего этого, никому не рассказывала, что получала от этого монолога истинное удовольствие.

– А ты представляешь, моя прабабушка в молодости была влюблена в Шагала.

– Немудрено, – согласился занятый делом Степаныч, он на глазах буквально помолодел и приосанился, не похож нынче был на старика. – В Шагала влюбиться не грех.

– Нет, ты не понял, она по-настоящему в него влюблена была, в Витебске. Мне бабушка рассказывала.

Прабабушку Екатерину Маркеловну Маша помнила совсем плохо. В памяти смутно запечатлелась строгая худая старуха с прямой спиной, вся в темном, бессменно занимавшая место в кресле у окна. Она и умерла в том кресле, не переставая вглядываться практически слепыми глазами в бурую гладь Невы за окном, в нечеткий силуэт Адмиралтейства, истерзанный колкими, холодными, косыми струями осеннего дождя. В некогда тонких, подагрических руках со страшными узлами суставов она и после смерти сжимала кружевной батистовый платок с вышитым в углу вензелем.

Родилась Катя в Петербурге, в семье не слишком знатной, но богатой. Собственные пекарни, собственные булочные – не хуже филипповских, на минуточку, – собственный кинотеатр на Загородном проспекте, доходные дома, большая торговля в Витебске. Именно в Витебск, в черту еврейской оседлости Российской империи отправляли Катю с мамой и няней каждое ее детское лето. Витебск того времени был городом скорее еврейским, нежели белорусским: большую часть его населения составляли русские и евреи, причем последние превалировали.

Теплая Западная Двина, Успенский собор и ратуша, губернаторский дворец и духовная семинария – все это навсегда, до самой смерти осталось бессменным для Екатерины Маркеловны, даже тогда, когда от построенного итальянцами Успенского собора остались руины, когда перед ратушей выстроились в ряд гитлеровские виселицы.

Катя с раннего детства помнила взрослого, по ее понятиям, мальчишку, сына приказчика на сельдевом складе Мовшу Шагала, на ее памяти тех лет он как раз отметился тем, что всегда и везде рисовал. Он даже уговорил свою мать Фейгу, хозяйку мелочной лавочки, сходить вместе с ним к знаменитому витебскому художнику Юделю Пэну. Пэн творчество одобрил, но совершенно не одобрял его отец Мовши, резонно считавший, что мужчина должен заниматься делом серьезным, – как раз невольным свидетелем неприятного разговора старшего Шагала с женой и была малолетняя Катя. А Катю, наоборот, завораживал волшебный процесс рождения на листе бумаги чего-то знакомого, недавно ею виденного. Растения и животные, родные и соседи, уголки родной Покровской улицы… Именно под впечатлением этих детских фантастических, наглядных превращений чистого листа в историю начала рисовать и Катерина. Кстати, способности у нее определенно были, отмечали это все. Отмечал это и Марк, бывший Мовша, приехавший в Петербург серьезно продолжать обучение на выделенные отцом скромные средства. «Двадцать семь рублей бросил под стол», – рассказывал будущий художник Катиной маме, явившись к ним в петербургский дом передать гостинец от витебской родни. В отличие от родных Мовши Шагала, Катины родители увлечению дочери не препятствовали: что ж, рисование неплохое увлечение для образованной девушки, главное, чтобы не переросло в зависимость, страсть – ничего опасного, выйдет замуж, детей нарожает и будет не до пустяков, потом станет им козочек да домики рисовать. Катерине казалось, что именно тогда, в тот визит она, десятилетняя пигалица, и влюбилась в него. Хоть и страшно было до ужаса – он взрослый совсем, почти дядька, рассматривает Катины рисунки, что-то поправляет, объясняет, а она пытается спрятаться в углу, убежать в кухню, чтобы там, в одиночестве, робеть и переживать, наслаждаться новым для нее чувством.

А потом его долго не было видно – сначала Петербург, потом Париж, Берлин. Вернулся в Витебск Марк только в 1914-м, началась Первая мировая война. Сложившийся художник, со своим видением, собственным взглядом, несколькими персональными выставками, он по-прежнему наставлял и поучал сильно подросшую Екатерину, абсолютно не замечая ее тайной первой и сильной влюбленности. Настолько не замечал, а может быть, не хотел замечать, не считал нужным, что вскоре после возвращения женился на Белле, дочери знатного витебского ювелира Розенфельда, хорошего знакомого Катиного отца. Екатерина переживала это известие очень тяжело, впала в горячку посередине лета, до самой почти осени лежала в кровати, а потом вернулась в Петербург и дала слово никогда больше не возвращаться в Витебск. Категорически, решительно отказалась. И рисовать перестала, только, как и предсказывали, ради развлечения могла изобразить детям козу и домик.

– А только все равно прабабушка позже, после войны уже, ездила в Витебск к родне и там нашла свои старые рисунки. Они в шкафу валялись. Так вот, бабушка моя их сохранила, теперь они у меня.

Маша на мгновение смутилась: бесполезную коробку с рисунками, старыми кружевами, бусами из пожелтевшего жемчуга, доисторическими метриками и свидетельствами она оставила бабушкиной сестре, с собой на новое место не потащила.

– Знаешь, прабабушка действительно неплохо рисовала. Только как-то несамостоятельно, слишком чувствовалось влияние мастера, мало собственного. Те же летающие люди над городом, только души нет, это Шагал только мог.

– А дедушка? – не отрываясь от работы, рассеянно и добродушно спрашивал Степаныч для поддержания разговора. Машин неспешный рассказ настраивал его на особый лирический лад.

– Дедушка? – Маша хмыкнула, улыбнулась. – Дедушка, знаешь, это особая история, отдельная.

Главу семьи Маркела убили прямо на улице куражливые революционные солдаты. Закололи штыками на второй день новой власти, посередине Загородного проспекта. Жена его, Ольга, осталась одна с пятью детьми на руках. Все девочки, Машина прабабушка самая старшая. Знакомые и родня сами в полной растерянности, помощь никто предлагать не спешил – характер у Маркела был лютый, неуживчивый, таким помогают редко. Тогда Ольга, стараясь не паниковать, увязала в шелковый платок фамильные драгоценности и с узлом под мышкой пошла прямиком в Смольный, сдаваться. Видно, ангел-хранитель у Ольги был сильный: попались честные люди, драгоценности приняли под расписку, выдали бумажку о том, что гражданка такая-то добровольно сдала имеющееся имущество в пользу молодой советской власти. Этой бумажкой Ольга довольно долго прикрывалась от нашествий представителей этой самой власти, а дочерям своим строго велела замуж выходить за рабочих и крестьян.

– И что? – вскинул брови Степаныч. – В самом деле вышли за крестьян барышни?

Прабабушка, как и мать, к вопросу подошла трезво и разумно, вскорости замуж вышла за моряка торгового флота. Вроде бы и не рабочий, но в то же время работник флота молодой советской республики, механик, считай пролетарий. Механик подарил прабабушке на свадьбу «Капитал» Маркса, который прабабушка за многие годы осилила ровно до двадцать третьей страницы, и всю жизнь, любя, дразнил буржуйкой недорезанной, смеялся, что она бриллианты зажимает.

– А она зажимала?

– Ну что ты! Если у нее и оставалось что-то, то она в войну в эвакуации на еду выменяла. А последний бриллиант, наверно, потратила, когда мама маленькая была. У нас в доме, мама рассказывала, вдруг появились чеки внешпосылторга и бабушка ездила в специальный магазин на Макарова, покупала там продукты и вещи. Прабабушка, правда, перед смертью вдруг начала часто про драгоценности вспоминать, даже маме моей обещала, что умрет и все ей оставит. Только не было ничего, никаких бриллиантов.

– А ты чего ж? – не отвлекаясь от работы, спросил Степаныч. – У тебя ведь тоже способности могут быть к живописи, как у прабабушки.

– Я? – рассмеялась Мария. – Я, Степаныч, могу только сеятеля нарисовать. Помнишь у Ильфа и Петрова сеятеля? Так вот, это по моей части. А впрочем, я в девичестве, в школе, хорошо рисовала принцесс. Ну, знаешь, как все девочки рисуют – такие принцессы в длинных платьях, прически с локонами. И обязательно чтобы глаза большие-пребольшие, а ножка из-под платья совсем маленькая.

– А ты попробуй. Обязательно с тобой вместе попробуем. Вдруг да и будет толк. Погоди, непременно будешь рисовать, я чувствую.

Степаныч отошел на пару шагов назад от мольберта, прищурился, критически оценил созданное произведение. Подумал над ним, сравнил с натурой, бросив взгляд вдаль, вниз, что-то наскоро поправил.