Полина Дашкова - Чувство реальности. Том 2 Страница 23

Каждое утро Евгений Николаевич смотрел в зеркало, на свое интеллигентное, благородное лицо, на свою бесценную харизму. Ее следовало холить и беречь. Он боялся поцарапать ее во время бритья. Он запрещал себе есть что-либо после шести вечера, чтобы утром харизма не была отечной и одутловатой. Он удалял щипчиками волоски из ноздрей, расчесывал щеточкой свои густые красивые брови, чтобы не торчали в разные стороны, вбивал специальные гели в кожу вокруг глаз. С помощью жены он научился ухаживать за своей харизмой вполне грамотно и справлялся с проблемами не хуже профессионального косметолога. Единственное, что портило его, это легкая желтизна кожи и белков глаз, последствия тяжелой желтухи. Он подцепил ее еще до брака, в университете, во время поездки в подмосковный колхоз, от одной молоденькой колхозницы, вульгарной, но сладкой и сочной, как одноименная дынька.

Желтуху давно залечили, однако желтизна, память о дыньке, иногда проступала сквозь холеную кожу. На это обращали внимание, пускали неприятные слухи, и в нескольких своих интервью Евгений Николаевич пожаловался, что в студенческие годы его за антисоветские взгляды преследовало КГБ. Во время одной из диспансеризаций по приказу Пятого управления его специально заразили гепатитом “В”.

Обидно было то, что искусством зарабатывать капитал влияния и получать проценты со всего, даже с такой неприятной и неприбыльной вещи, как гепатит “В”, Евгений Николаевич овладел в совершенстве именно тогда, когда пришло время переводить его в капитал реальный, в твердую валюту. Партия “Свобода выбора” нуждалась в деньгах.

Выбор спонсоров оказался невелик. Деньги могли дать отечественные предприниматели, которые в результате фантастических безумств приватизации успели к девяносто второму году хапнуть столько, что не знали, куда девать, и западные фонды, заинтересованные в парламентском лобби и инвестициях в российскую экономику и политику.

Первые слишком криминальны, вторые слишком бюрократичны, третьего не дано. Надо было срочно кому-то продаваться, но ужасно не хотелось. Евгений Николаевич метался, мучался. Он с детства панически боялся ответственности и не умел принимать твердых решений. Доверить выбор спонсоров кому-то другому он тоже не мог, мешали амбиции, становилось страшно: вдруг соратники, почуяв слабину, сметут его с пьедестала лидера, он упадет и разобьет вдребезги свою бесценную харизму?

Партия “Свобода выбора”, как капризная царевна из сказки, отвергала одного жениха за другим и в итоге отдалась первому встречному, поскольку тянуть дальше было нельзя. Надвигалась очередная предвыборная кампания.

Первым встречным оказался один из совладельцев американского концерна “Парадиз” мистер Хоган. За благообразной улыбчивой физиономией миллионера Джозефа Хогана скрывалась хитрая мордашка потомственного одесского биндюжника Жорки Когана, эмигранта в третьем поколении. Дед его был портовым вором в Одессе, в восемнадцатом году благоразумно слинял в Америку и стал мелким торговцем. Отец закончил Колумбийский университет и стал адвокатом. Внук закончил Гарвард и стал миллионером Джозефом Хоганом.

За вывеской концерна “Парадиз” стояло ЦРУ.

Евгений Николаевич старался не думать об этом. Его дружба с Хоганам завязалась в Гарварде, куда он наведывался довольно часто, сначала слушал лекции, потом сам выступал с лекциями. Они с Хоганом были добрыми приятелями, не более.

Вообще, все эти грязные подробности пиарошных технологий, все эти вопросы о деньгах, способах их выбивания, отмывания, перекачивания, вколачивания чрезвычайно портили нервы и вредили харизме. Ухудшался цвет лица, тускнели глаза, опускались плечи, начинали дрожать руки. К счастью, это понимал не только Евгений Николаевич, но и его окружение. Ради сохранения чистой красивой харизмы Рязанцева освобождали от многих некрасивых и грязных подробностей. Кто вложил деньги, каким образом и с какой целью, не должно было волновать лидера. Для него главное — имидж.

Сначала работал имидж слегка усталого, но энергичного интеллектуала с демократическими идеалами и мягким умным юмором, созданный самим Рязанцевым с помощью жены. Небрежно-спортивный стиль в одежде, джинсы, свитерок, взлохмаченные волосы. Потом он перестал работать, понадобилось нечто свежее.

В моду вошли железные генералы, грубые, мужественные, с соленым юмором и хриплым прокуренным голосом. Рязанцеву остригли волосы совсем коротко, по-военному. Он перестал появляться на публике в джинсах и свитере. Только строгий костюм, темно-серый или синий, чуть мешковатый, без всяких изысков. Он стал говорить отрывисто, четко обрубая фразы. Он репетировал перед зеркалом жесткий прямой взгляд. Он сменил походку и марку туалетной воды, научился разбираться в оружии и определять чин по звездочкам на погонах.

Мода на мужественную военную аскезу сменилась модой на наглое, вопящее о себе богатство. Костюм от Кардена, часы за несколько десятков тысяч долларов, отдых на самых дорогих курортах, обеды в самых дорогих ресторанах, сонный надменный взгляд, вместо идеалов — откровенный, бесстыдный эгоизм, вместо юмора — циничные шуточки, вялые и несмешные.

Но и это вскоре приелось. Опять потребовалась интеллигентность, но уже более холодная, аккуратная и спортивная.

Рязанцев послушно перевоплощался. Вокруг него клубились имиджмейкеры, стилисты, визажисты. Большая часть его жизни проходила перед фото— и телекамерами. Ему приходилось играть в гольф, бильярд и большой теннис. Он участвовал в общем раскачивании, взявшись за руки, под известную песню Окуджавы. Он прыгал по сцене и неприлично крутил задницей вместе с популярным эстрадным трио. Он публично перекусал несколько десятков караваев, когда в провинциях его встречали хлебом-солью. Он перерезал сотню красных ленточек на всяких торжественных открытиях. Он бегал в мешке в детском спортивном лагере под Москвой и кормил манной кашей с ложечки дебильную сироту в Доме малютки под Тюменью. Он щупал матрасы и пробовал баланду в Бутырской тюрьме. Он обмазывал взбитыми сливками голые спины фотомоделей на рождественской вечеринке, устроенной модным журналом. Он, напялив кокошник исполнял куплеты на новогоднем телевизионном “Огоньке”. Он трижды чуть не подрался на ток-шоу, один раз подрался на заседании Госдумы, но ни разу не заснул там.

Конечно, одному человеку такое не по силам. Он привык, что кто-то всегда рядом, готовит его, дает наставления, организует все наилучшим образом, болеет за него всей душой. Сначала это была жена. Потом, после мучительного периода семейных драм, политических неприятностей, раскола в партии, кадровой чехарды и хоровода невыносимых имиджмейкеров, появилась Вика. Она убедила его, что никакая харизма не выдержит такого бешеного ритма, ему не по чину и не по летам столь часто менять костюмы и декорации.

— Ты должен прежде всего оставаться самим собой, — сказала она, — не смотри на других. Никого не слушай. Кто они и кто ты?

Кто они — соратники по партии, соперники, противники, тусовщики, толпа, он примерно представлял себе. Но кто он — забыл. Его детство, юность, семейная жизнь, болезни и шалости детей, гастрономические вкусы, хобби, привычки дурные и хорошие — все давным-давно стало достоянием публики. Все было растиражировано в десятках интервью, в которых только полный идиот рассказывает правду. Евгений Николаевич так привык к свой вымышленной, пиарошной биографии, что настоящую уже не помнил.

Вика с жаром занялась реставрацией его харизмы. Слой за слоем она соскабливала все лишнее, пошлое, глупое. Она сумела разгадать его беспомощную младенческую суть и стала для него нянькой. Он не мог без нее шагу ступить, не знал, как себя вести, как жить дальше.

— Я так тебя любил, я тебе так верил, — шепотом повторял Рязанцев, тыча вилкой в нежный стебелек спаржи, — предательница, предательница!

Он ткнул так сильно, что треснул тонкий фарфор тарелки. Рядом кто-то кашлянул. Он поднял голову. Над ним стоял метрдотель с телефоном в руке.

— Простите, Евгений Николаевич, мы не хотели вас беспокоить, но это действительно срочно, — произнес он интимным шепотом.

Рязанцев поморщился, промокнул губы салфеткой и взял трубку.

— Вы знаете, что у вас дома сейчас сидит майор милиции? — услышал он мрачный голос Егорыча.

— Арсеньев? Ах, ну конечно. Который час? — спохватился Рязанцев и взглянул на часы, — Надо же, я совсем забыл. И что он там делает?

— Допрашивает эту вашу идиотку Лисову.

— Да, нехорошо, нехорошо. Позвони, пожалуйста, извинись, скажи, что я скоро приеду. И пусть она его угостит чаем, кофе, — Рязанцев старался говорить как можно спокойней, но сдерживался с трудом.

Это в самом деле было ужасно. Сегодня утром позвонили из прокуратуры, он сам попросил, чтобы прислали того милицейского майора, с которым он беседовал в морге, назначил встречу и напрочь забыл о ней. Дело не в майоре, он подождет, ничего с ним не случится. Но то, что такие вещи легко вылетают из головы, — очень неприятный и опасный признак.