Фридрих Незнанский - Кто есть кто Страница 23

– В естественные сроки, meine liebe Frau.

И он бросил трубку, чтобы не слышать обычных оценок его отвратительного немецкого произношения…

Кому из людей хотя бы раз в жизни не хотелось зажить заново? Открыть собственную жизнь на чистой странице и красивыми буквами начать вписывать в нее все то, о чем мечталось, но невозможно было никогда осуществить, потому что на самом деле чистых страниц в человеческой жизни не бывает. С первого дня своего рождения человек заполняет, заполняет их, вписывая туда все подряд: что видит и слышит, чему учат родители и школа и что болтают во дворе, сваливает в одну кучу собственные коротенькие мыслишки и необъятные по смыслу цитаты классиков, путая собственный опыт с опытом тьмы поколений, и, подойдя к осмысленному возрасту, когда кажется – ну, уж пора, пора начать жить по своему уму и разумению! – он в отчаянии видит, что жизнь уже написана. Все мотивы заданы, главные действующие лица расставлены по своим местам, прошлое неумолимо определяет будущее, и изменить ничего нельзя.

Чистые страницы обнаруживаются лишь в чужой жизни, потому что постороннему глазу невозможно расшифровать те письмена, что начертала чужая рука в самом ее начале, и, завладев чужой книгой жизни и раскрыв ее на середине, посторонний человек в самом деле получает возможность переписать свою собственную историю от самого начала до самого конца, исходя лишь из собственных желаний…

Но ведь всем еще хочется к тому же заполучить в свои руки жизнь не любого первого попавшегося, а непременно счастливого человека. Иначе вместе с чужой жизнью вы рискуете получить в наследство чужие проблемы.

Вера часто завидовала другим девушкам, особенно раньше, в первые свои нищие годы в Москве. Завидовала тому, что многим ничем не выдающимся дурам от рождения досталось все то, о чем она могла бы лишь мечтать и что ей не светило заполучить никогда в жизни: богатые щедрые родители, хорошее воспитание, музыкальная школа, бассейн, гимнастика, собственная квартира… Разве не мечтала Вера поменяться местами хоть с одной из этих дур?

Пусть, пусть бы у нее был такой же вечно чем-то недовольный, кислый, надменный вид, как у них, когда, сидя за чашкой черного кофе в баре, они покачивают ножкой, обтянутой лакированной кожей модных сапог, держат сигарету в тонких пальцах, унизанных кольцами, и вполголоса перемывают кости Шовкошитному… Хотела бы она отзываться о Пете Шовкошитном с такой же самоуверенной иронией, как они, так же смело выносить приговор его дурацким затеям, открыто спорить с ним, в глаза называя вещи своими именами:

– Петр, вы простите, но я этого ни писать, ни произносить не буду, потому что это уже полный бред!

И, произнеся это, безо всякого душевного трепета наблюдать, как с начальства в секунду облетает спесь, как Шовкошитный клюет носом бренную землю, краснеет и мычит:

– Почему полный?.. Не такой уж и бред, людям нравится… А у вас имеются встречные варианты? Так чего вы не предлагаете? Я всегда готов выслушать и поддержать…

Ах, если бы она тоже могла так же грамотно и красиво высказать свое предложение, как эти московские девушки! Ведь они самую простенькую мысль умели преподать как откровение свыше. Вера втайне гордилась тем, что ее собственные идеи были гораздо оригинальнее и интереснее того, что предлагали сделать они, но она же знала, чего ей не хватает: знания иностранных языков, опыта заграничной жизни… Она ведь никакого представления тогда не имела, что такое музыкальное радио, как оно функционирует на Западе, какие постоянные программы могут выходить в эфир… Она только интуитивно понимала, что ближе к полночи должны идти какие-то задушевные программы, ночью – что-то интересное, но необременительное, с такою же спокойной музыкой, зато с утра народ должен продрать глаза, поэтому отрываться можно по полной программе, врубать всяческие громыхающе-орущие композиции.

Собственно, как она смогла понять годы спустя, в те времена у их идейного вдохновителя и руководителя Петра Шовкошитного представления о том, что такое полностью музыкальная радиостанция, было немногим больше, чем у нее и у Кисина. Шовкошитный, по тусовочной кличке Петрик, был старым друганом Кисина еще со времен их босоногого детства. Они подружились еще тогда, когда вместе лепили пирожки в песочнице во дворе огромного сталинского дома, буквой «зю» выстроенного в районе Киевского вокзала, – того, где в первом этаже расположены грязные витрины железнодорожных касс «Интуриста». Еще больше Кисина с Петриком сплотила общая школа с английским уклоном, в которой им удалось сколотить музыкальную группу со страшно оригинальным для тех времен названием «Петрик и Гаврик» (слизанным из школьной программной дилогии Катаева «Белеет парус одинокий» и «Хуторок в степи»). Тогда они оба были еще пионерами и в душе романтиками.

И вот извилистые тропы судьбы снова свели вместе Петрика и Гаврика спустя много лет. К этому времени Петрик пожил в Голландии, там возмужал, обзавелся пивным брюшком, лысиной, женой-немкой, подержанной иномаркой и вернулся в Москву с идеей создать на FM-диапазоне полностью музыкальную радиостанцию по образцу тех, что он наслушался, живя в Европе. Друзья встретились, и Шовкошитный тут же пригласил Кисина принять участие в проекте.

Вера в их сугубо мужском деловом разговоре участия как бы не принимала, у нее в этот момент на кухне молоко убегало, и она с годовалым Димкой в одной руке, с поварешкой в другой орудовала на общежитской кухне, поэтому подробности договора мужа с Шовкошитным слышала краем уха. Кисин к тому времени год лоботрясничал, по обыкновению, а тут вроде как оживился, взялся за дело, стал всюду пропадать вместе с Шовкошитным – «ездить по делам». Возвращался под утро, пропахший сигаретами, коньяком и духами, днем отсыпался. Вера с малышом, «пока папа спит», должны были выметаться вон из комнаты, чтобы не потревожить сон кормильца-добытчика. Спасибо, весна была, можно было посидеть в скверике соседнего дома с коляской, почитать учебники, пока Димка с другими детишками ползал в песочнице… Месяца через три Кисин даже первые деньги в дом принес – целых сто баксов одной бумажкой. Это была очень большая сумма в те годы. Например, Ленкин Димитрис на весь учебный год привозил с собой из Греции долларов пятьсот и жил припеваючи, катался на такси, покупал еду на рынке, мог запросто Ленку пригласить в ресторан «Метрополя».

Кисин долго тогда любовался купюрой, всем ее с небрежным видом демонстрировал, – вот, мол, какими делами занимаюсь, такие деньги зарабатываю! Еще пару дней сто долларов якобы невзначай валялись на письменном столе, чтобы каждый вошедший мог их видеть. Кисин не позволял Вере их спрятать, упивался собственной значимостью и деловым успехом. В один прекрасный день деньги попросту исчезли. Кто их свистнул? Совершенно не на кого было думать, то есть народу приходила тьма тьмущая, все их видели, и все вроде бы были своими людьми, то есть украсть не могли. Веру даже мучило невысказанное подозрение, что денежки спер сам Кисин. Словом, она их так и не увидела, продолжала на свою стипендию кормить и мужа, и ребенка, да, получая время от времени подачки от Юлии Моисеевны, глотала постоянные попреки:

– Почему это у вас уже закончилось масло? Оно не могло так быстро закончиться! Как это, чтобы литр подсолнечного масла уходил за две недели? Вы много жареного едите, это вредно. И ты неэкономно наливаешь масло в салат, я видела. Но все равно, так быстро оно не могло уйти. Вера, ты меня обманываешь! Ты, наверное, своим подружкам отливаешь масло, а потому оно у тебя быстро кончается. А у Саши дискинезия желчновыводящих путей. Ему нужно каждый день съедать ложку подсолнечного масла, я же говорила тебе! А потом у него начинает выделяться билирубин, он становится раздражительным, нервным, и вы скандалите.

Так, с чего бы ни начинался разговор Веры со свекровью, с подсолнечного масла или фасона Димкиной шапочки, припев повторялся один и тот же: в беспрерывных скандалах с мужем виновата сама Вера.

Прошло лето. Вера все три месяца просидела с ребенком на кисинской даче. Ребенок поглощал витамины, ну а она заодно полола грядки, окучивала картошку, капусту, поливала помидоры в парниках, обирала клубнику и смородину. В конце сентября Шовкошитный смог наконец открыть свою радиостанцию. Называлась она «Метрополис», и это была одна из самых первых в Москве музыкальных радиостанций. Снимали они под свой офис конец обшарпанного коридора с тремя комнатами на Шаболовке, и Кисин, ленясь ездить так далеко на работу, уговорил Веру снять в районе Шаболовки комнату в коммуналке, как позже выяснилось – с соседом-алкоголиком.

Друг Петрик поначалу, да по старой памяти, относился к другу Гаврику очень хорошо, и даже частые заходы Кисина «пыхнуть травы» или напиться до бессознательного состояния воспринимались им как часть творческого процесса, необходимая релаксация, без которой, мол, талант быстро сгорает и гибнет. Часто они собирались вчетвером в огромной квартире Шовкошитного, пили пиво, обсуждали дела на работе. Для Веры стало откровением, когда однажды жена Шовкошитного – немка Аннета, тоже занимавшая какой-то руководящий пост на «Метрополисе», – сказала ей с европейской прямотой, мило не выговаривая некоторые буквы: