Карло Шефер - В неверном свете Страница 23

Ганс Батист Бендт, профессор теологии и специалист по Новому Завету, был, казалось, припорошен тонкой меловой пылью. Тойер огляделся в его унылом кабинете, отыскивая учебную доску, но ее не оказалось. Единственным настенным украшением был зловещий африканский платок, на котором неумелыми было изображено копье, пронзающее мертвое тело Христа.

— Так-так, значит, студент Ратцер оказался замешан в неприятной истории. — Ученый сцепил длинные пальцы и сунул их под нос.

Тойер сообщил ему лишь самое необходимое. Долго говорить ему не пришлось, вероятно, Ратцер был хорошо известен.

— Но я просто не могу себе представить, чтобы он способен был совершить что-то действительно нехорошее, — продолжал Бендт. — Не могу себе представить как человек и как теолог тоже.

— В чем же разница? — искренне заинтересовался Тойер, но тут же пожалел о своем вопросе, так как профессор впал в долгое молчание и его испещренный морщинами лоб стал похож на линию самописца ЭКГ. Комиссар заметил, что впечатление пропыленности, по крайней мере частично, возникало оттого, что из всклокоченной шевелюры ученого сыпалась обильная перхоть.

— Разницы нет, — наконец, проговорил Бендт. — Вы совершенно правы. Во всяком случае, ее не Должно быть.

Тойер покорно кивнул.

— Да, Вольфрам Ратцер… Пожалуй, на факультете не найдется человека, который бы не знал его. Кажется, сейчас он записался уже на двадцать пятый семестр, а может, на двадцать шестой. И до экзамена ему еще далеко. Знаете, он ведь из состоятельной семьи, живущей под Вюртембергом, его отец профессор математики в Тюбингене. Блестящий ум, вот только подпортил себе репутацию — и чем? Да как раз тем, что считает дельфинов умней, чем люди, и непременно всем об этом рассказывает.

— Почему вы сказали «как раз»? — перебил его Тойер.

Бендт озадаченно посмотрел на него:

— Ну, потому что это так и есть. Дельфины умней, чем люди.

Комиссар решил впредь не задавать таких вопросов.

— Итак, продолжаю. Я всегда предполагал, что изучение теологии служило для господина Ратцера возможностью дистанцироваться от рационалистически мыслящего отца, и, соответственно, он выбрал себе темой побочные философские и религиозные школы, то есть иррациональное в иррациональном. Он хотел быть этаким святым, всегда одевался несовременно, и все в таком роде.

Тойер вспомнил описание, сделанное Ильдирим, и кивнул.

— Впрочем, он так и не нашел себе места в нашей зачастую туманной науке, — продолжал Бендт, как показалось комиссару, со слезой в голосе. — Он стремился к свету, но только тот, кто знаком с мраком, способен распознать свет.

К своему удивлению, комиссар был целиком согласен с этими словами.

— Итак, что оставалось несчастному? Одаренному математически, но росшему в атмосфере некоторой эксцентрики, видевшему цель своих усилий в профессии, для которой он не годился, поскольку у него отсутствовали необходимые для этого данные? Его просто невозможно представить себе попечителем душ, даже его собственной души! Что было ему делать?

— Не знаю, — вздохнул Тойер. — Я бы поменял профиль обучения.

Такая мысль Бендту, очевидно, никогда еще не приходила в голову; он тут же прогнал ее из своих возвышенных духовных сфер и вместо этого прошептал заговорщицким тоном:

— Мистика. Ратцер увлекся мистикой.

Тойер не совсем понял, о чем речь, но догадался, что это может иметь какое-то отношение к точке Омеги. Последовавший вопрос повлек за собой пространный доклад профессора; перегруженный информацией гость не смог запомнить его целиком, однако профессорские лекции редко претендуют на это.

Во всяком случае, он узнал, что в конце XIX века был такой французский теолог по имени Пьер Тейяр де Шарден. В своих выдающихся работах, вызвавших огромные споры, он создал модель, включавшую в себя эволюцию жизни, развитие расширяющейся Вселенной, человеческую историю и Божий промысел; в центре же этой модели находилось слияние всех этих факторов. Следовательно, спасение рассматривалось не только с религиозной точки зрения, но и с естественнонаучной, «или, точней, так, что словами это не выразить».

К немалому удивлению комиссара, Бендт достал сигарету из ящика письменного стола с пластиковой фурнитурой и жадно закурил, не спрашивая, как это теперь полагается, возражает или нет его собеседник.

— Католики в конце концов его вышвырнули, — добавил он с безудержной радостью. — Но кардинальной ошибки Шардена они так и не распознали. Ее определил я.

Тойер с трудом удержался от вопроса — что, может, француз забыл про дельфинов?

— Он помещает Бога в луч времени, понимаете? Я как теолог не могу этого допустить! — Бендт почти кричал.

Тойер смущенно кивнул.

— Так не годится! Этого не может быть! — горячился профессор. — Это означало бы, что божественной реальности поставлен предел, некое «Стоп! Это все!» Это — извините, господин вахмистр, — кастрация Сына Человеческого, превращение его в евнуха Дарвина. Гегель невозможен без Христа, Христос же совершенно легко представим и без Гегеля. — Бендт замолчал, взволнованный собственными словами.

Выдержав паузу, гость отважился вежливо возразить, что он комиссар, а не вахмистр, и ученый принял это к сведению.

— Итак, я попытаюсь сейчас обобщить все, что услышал от вас, в моих скромных целях, — снова заговорил Тойер уже деловым тоном. — Ратцер не справляется с учебой, а его специализация не подходит ему, словно костюм не того размера. Он отыскивает себе периферическую область, где может стать заметной фигурой, но и там дело у него не ладится. Он делается странноватым, погруженным в свои идеи. Я вот что подумал — не мог ли он, хотя и невиновен, инсценировать такой вот финал своих усилий, в духе фильма ужасов. Некую приватную точку Омеги.

Бендт кивнул, удивленный. Мыслящий полицейский, надо же!

— А его намеки на Сигму и Тау? Надеюсь, вы поможете мне тут разобраться?

— Греческие буквы, примерно в середине алфавита. Возможно, он имел в виду, что в том особом случае он находится в месте, где совпадают различные влияния. Достаточно самонадеянно с его стороны, ведь таким образом он вообще-то ставит себя на место Бога. — Бендт потушил сигарету в цветочной вазочке. — Из такого человека никогда не получится пастор.

— И в той точке он находится либо логически, — размышлял Тойер, — либо пространственно. Либо то и другое. — Он невольно усмехнулся. Внезапно его озарило, где искать Ратцера. Впрочем, он отлично помнил, что уже не раз ошибался.

— А Фаунс? — продолжил он, наконец, прорабатывать свой список. — Тоже какой-нибудь мистик?

Бендт напряженно задумался.

— Имя ничего мне не говорит, — пробурчал он наконец. Казалось, пробелы в знаниях были ему невыносимы, с секунду он мрачно взирал на полицейского, так, что Назареянину это бы не понравилось. Но после консультации с несколькими справочниками его настроение улучшилось. — Кем бы ни был этот господин Фаунс в прошлом или настоящем — я, как теолог, заявляю: это не теолог.

Тойер вздохнул: он на это и не надеялся, иначе все было бы слишком просто.

— Имелась ли на совести Ратцера попытка обмана? Сдавал ли он когда-нибудь чужую работу, выдав ее за свою? Это действительно будет мой последний вопрос.

Бендт снова погрузился в себя, но с меньшей охотой. Ведь теперь речь шла об очень земных вещах.

— Ну, про весь факультет я, конечно, не могу знать; есть еще достаточно коллег, у которых такое могло случиться. Ах да! Это было в начале года. Поистине глупая история…

Через пару минут Тойер покинул здание факультета в глубокой задумчивости. За все годы учебы Ратцер так и не смог сдать латынь. И вот в январе неожиданно предъявил аттестат частного института, в котором констатировалось, что в последние семестровые каникулы успешно сдан начальный курс. Глупо было то, что в указанное время тот институт уже обанкротился и прекратил существование. Но поскольку перепуганный студент немедленно забрал документ и всячески себя казнил, руководство факультета, согласно духу заведения, выбрало милость, а не справедливость.

Итак, причина для недовольства в самом деле имелась — Вилли схалтурил. Повод для того, чтобы потребовать назад свои деньги, — но ведь не повод для убийства?

Комиссар не глядел на дорогу и столкнулся с женщиной.

— Я же знала, что ты влюблен и не даешь мне проходу.

Ошеломленный Тойер увидел перед собой воинственное лицо своей подружки Ренаты Хорнунг.

8

— Что это, один из тех идиотских случаев, которые раздражают меня до бешенства в американских фильмах? — Тойер счел более уместной наступательную тактику, а не оборонительную.

— Могу тебя успокоить, — фыркнула Хорнунг. — Отчаявшись, я позвонила тебе на работу. Любезный господин Штерн сообщил мне, что ты сегодня утром собирался к теологам. Впрочем, он был явно обеспокоен тем, что ты все еще не дал о себе знать. Вероятно, что-то произошло.