Доктор-дьявол(Избранные сочинения. Т. III) - Соломин Сергей Страница 23

Весь ваш, Трефов».

Броневский скорчил небольшую гримасу, хотя в душе был крайне польщен доверием и любезностью начальства.

— Однако, наш начальник сыскного отделения не отличается литературным слогом, а писать любит длинно. «Кровь хлынула из уст несчастного». Словно из хроники уличного листка. «Без Броневского, как без рук». Вот то-то! А в прошлом году кто говорил: «Бездарность! Хвастунишка! Воображает себя Шерлоком Холмсом!» Ну, да кто старое помянет… Надо уважать старика! Прежде всего, составим план.

И Броневский, к удивлению Ванды, не обратил никакого внимания на новый роскошный капот, в котором она щеголяла в это утро, кофе пил черный, не дотронулся до вкусных домашних печений (а Ванда ждала похвалы) и глубокомысленно курил сигару за сигарой.

Когда же Ванда попробовала спросить о завтраке и обеде, сыщик страшно рассердился и даже затопал ногами.

Наконец, план был выработан…

В буфете станции Балабино за столиком сидели сыщики Броневский и Карасик, тщательно загримированные. Они пили водку, закусывали, требовали того-другого и говорили громко, на всю залу.

Несмотря на зимнее время, были заняты и другие столики. Дачи в Балабине были нарасхват и нанимать их ездили с января.

— Что-то разыщет наш Прохор? Я положительно отказываюсь месить снег по этим проклятым переулкам! — громко заявил Броневский.

— Но ведь надо же найти дачу. Анна Павловна, твоя жена, а моя дорогая сестрица — особа нервная. «Хочу в Балабине!» Вот ее бы заставить потаскаться здесь зимой. А не удовлетвори, выйдет такой карамболь…

— Н-да! Дело серьезное! Семейный Тавриз! Одна надежда на Прохора. А, вот и он!

Прохор, он же сыщик Тютрюмов, был одет в короткую меховую куртку, шапку с ушами и высокие сапоги. Подходя к столу, он снял шапку и вытер пот с лица большим клетчатым платком.

— Устал! — снизошел к нему Броневский. — Ну, ничего. Садись! Эй, стакан водки, три бутерброда с ветчиной! Согрей душу и рассказывай!

Прохор «согрелся» и стал говорить тихим, простуженным голосом. Броневский делал вид, что слушает невнимательно и выразительно поглядывал на молодую даму, сидевшую через столик.

— Справка, — хрипел Прохор: — на даче 23 живут внизу, верх пустой. Чиновник Облесимов с семейством — жена, двое маленьких детей. Две прислуги — женские. Комнату отдают жильцу, Тригольскому. По профессии художник и гравер.

— А-а! — многозначительно протянул Броневский.

— Дворник сообщил, что гости бывают из города. Мужчины и дамы. Иногда с детьми. К художнику ходит какой-то плохо одетый человек. Раз ночевал. Каждый раз при этом посещении посылается за водкой. Свет в окне виден за полночь. Еще к художнику ходит девушка, молодая, в платке, видно из простых. Кажется, из крестьянок соседней деревни. Дворник видел, как она, выходя, плакала. Все!

Прохор налил себе второй стакан и сразу вылил в горло.

— За дело! — прошептал губами Броневский и прибавил громко: — Ну, Анна Павловна, кажется, будет довольна!

Около забора дачи № 23, выходящего в поле, в глубокой снеговой яме сидели двое в белых шапках и куртках с белыми меховыми воротниками. Ночью, даже при лунном свете, не отличишь их на белом снеговом фоне. Сидящие тихо перешептывались.

— Убийца несомненно Тригольский, этот художник. Верьте моей наблюдательности. У него явно преступная физиономия. Сообщник — этот оборванец, который к нему ходит. Убийство произошло, конечно, не на этой даче. Облесимовы здесь ни при чем. Почва едва ли романическая, вернее — необходимость устранить наследницу. Это мы еще расследуем. Тригольский — блудный сын весьма почтенного и богатого отца, живущего в Москве. Единственный сын вдовца. Может быть, грозит завещание не в пользу сына.

— Но позвольте, Станислав Иосифович, ведь убитая — Халютина?

— Так что из того? Незаконная дочь.

— А вы имеете данные это предполагать?

— Вы глупы, Карасик! Броневский слова на ветер не бросает.

— Вы — гений, я перед вами преклоняюсь.

— Тсс!

На расчищенной дорожке сада около дачи показались две фигуры. Одна — в пальто с каракулевым воротником. Другая — в жиденьком демисезоне, порыжелой шляпе — вся олицетворение привычной дрожи.

Прошлись взад и вперед и сели на скамью, как раз против засады сыщиков.

— Так значит, с отцом теперь на мировую? — заманивающе начал оборванец.

— Да, брат, делать нечего. Надо подслужиться. Противно иметь дело с этим черносотенцем, да что поделаешь. На ладан дышит старик. Того и гляди, откажет все…

Как ни напрягал слух Броневский, но конец фразы унес порыв ветра, предвестник метели. При тихой погоде возникнет вихрь неведомо откуда, поднимет белое снежное привидение и побежит оно по полю, пока не рассыплется, а там опять все тихо.

— А Маня? — донесся опять голос оборванца.

— Мане, брат, капут! Жаль ее, конечно. Но сила необходимости. Ты понимаешь: я должен был это сделать. Болезненная, до крови болезненная операция. Мне ее очень жалко!

— Сентиментальный негодяй! — прошипел Броневский в своей засаде.

Сидящие на скамье замолчали.

— Костя! — надорванным голосом заговорил оборванец. — А что же со мною будет? Ты уедешь, разбогатеешь, забудешь своего друга. Куда я денусь? Был талант — вы говорили! Прошел. Ты еще меня поддерживаешь. Духовно. Знаю, что есть, куда прийти. Уедешь! И этого не будет. Костя, не забудь обо мне. Вспомни, ведь я тебе всегда, во всем помогал. Душой для тебя покривил. Ведь и у меня есть совесть. А это последнее дело, когда я…

Вновь пробежало белое привидение и унесло на краях своей длинной одежды конец фразы.

— Чудак ты! Уже заныл! Да смотри на жизнь веселей. Разумеется, не забуду. Папахен недолго протянет. Приеду с мошной. Заживем. Да и раньше тебе пришлю.

— Забудешь ты меня, забудешь! Ведь я и сейчас без гроша.

— Возьми — вот. Что могу. И ожидай! А знаешь, не пройтись ли нам по лесной дорожке?

— Холодно. Впрочем, для тебя…

Обе фигуры поднялись и вышли через заднюю калитку к лесу.

— Слышал, Карасик?! Что? Не прав я был? Не предугадал? Мог ли привести так расследование Стрижневич? Однако, надо ковать железо, пока горячо. Беги за Тютрюмовым!

Вскоре трое сыщиков расположились на опушке леса. Тютрюмов держал собаку в наморднике.

— Дай ей хорошенько понюхать этот кусок платья убитой. Стой! Они возвращаются. Спускай!

Собака бросилась вперед, остановилась потянула воздух и помчалась навстречу художнику и его оборванному приятелю.

— Ав! Ав! — звонко раздался лай на чистом морозном воздухе.

Сыскная собака выходила из себя. Лаяла, выла, визжала, бросалась на грудь преступников. Они едва отбивались от этой бешеной атаки.

На опушке обоих перехватили сыщики. Художник, не на шутку струсивший, выхватил кавказский кинжал и замахнулся на Броневского. Но преступника тотчас обезоружили и связали. Связали и дрожащего оборванца.

— Вот, — торжественно произнес Броневский, поднимая кинжал, — вот оружие, которым убита Мария Халютина!..

— Ну-с, дорогой мой, поздравляю, от души поздравляю с полным успехом! — говорил начальник сыскного отделения, не выпуская из своей потной руки руку Броневского. — Расскажите мне подробности ваших похождений.

— Что же рассказывать? На основании вашего письма я установил надзор за дачей № 23.

— № 25, мой дорогой!

— Позвольте… в вашем письме… Да, смотрите сами.

— Смотрю, милый, и вижу цифру 25!

— Черт!.. Черт разберет ваши каракули!..

Кинулись на дачу № 25, но жильцы там уже два дня как съехали. На столе в кухне красовался лист бумаги: