Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского Страница 24

– Какая она? – спросила Амалия.

– Матрена? Красивая… невообразимо красивая… Всякий раз, когда я смотрю на нее, то удивляюсь тому, что в мире возможно подобное совершенство…

Амалия кивнула. И ничего не ответила.

– Она яркая, как пламя… обжигающая и…

– Понимает тебя?

– Что?

– Ты сказал, что я была тем человеком, который тебя понимал. А она? Понимает?

– Да… наверное… не знаю. Разве это важно?

– Не знаю, – в тон ему ответила Амалия. – Наверное, важно… Мне так казалось. Мне бы хотелось, чтобы мой муж понимал меня, а уж потом восторгался бы моей красотой. К красоте привыкаешь… Что останется, кроме нее?

– Ты…

– Ревную? – Она всегда легко признавалась в том, в чем женщине ее положения признаваться было невозможно. – Наверное. Возможно… и скорее всего… Это ведь простительно для женщины? Особенно проигравшей… но не волнуйся, моя ревность не причинит тебе беспокойства… Я хотела, чтобы ты знал… Я уже не стану твоей женой, но мне хотелось бы остаться твоим другом.

– Зачем?

Амалия пожала плечами:

– Быть может, затем, что хорошего друга найти куда сложней, чем хорошего мужа… или жену…

Вновь ее лукавая улыбка, за которой видится нечто большее, чем было сказано.

– Так что, Давид… или твоя супруга не одобрит этой дружбы?

Вероятнее всего, но…

– Нас ведь многое связывает. – Амалия сорвала цветок, повертела и бросила на дорожку. – С самого детства… и я понимаю, что в женских глазах эта связь будет казаться несколько… чрезмерной, но мне и вправду не хочется тебя терять. Кому еще я могу говорить то, о чем и вправду думаю?

– Не знаю…

– Я напишу тебе… как-нибудь под настроение… Если захочешь – ответь… Если, конечно, захочешь.

Нет.

Зачем ему? У него ведь есть Матрена… а Амалия… Она найдет себе мужа. Невозможно, чтобы девушка столь достойная и с хорошим приданым осталась в старых девах. И если ей повезет – а Давид очень надеялся, что повезет, – то супруг будет любить ее.

– Мне пора. – Он поцеловал бледную руку. – Не забывай меня…

– Не забуду, – пообещала Амалия.

Она дождалась, когда он скроется за поворотом, и лишь затем позволила себе высказаться. Конечно, даме воспитанной, а Амалия отличалась отменным воспитанием, каковое стоило ее родителям немалых денег, не следовало не только произносить подобные слова, но даже знать их. Однако же ситуация нынешняя была такова, что слов этих требовала высказать душа Амалии.

Да и… Как иначе высказать, что накипело на сердце.

Компаньонка, как обычно, сделала вид, что не слышит… На редкость удобная дама она, с избирательною глухотой и слепотой. Собственно, потому Амалии и удалось поладить с нею. С прочими как-то вот… не складывалось.

– Почему мужчины настолько глупы? – Амалия спрашивала не у компаньонки, которая вежливости ради пожала плечами. Вопрос, пожалуй что, являлся риторическим, а ответа на него и вовсе не существовало. – Красива… только подумай, все, что он смог сказать о своей жене, – это что она красива… Выходит, что больше и сказать нечего? Или ему большее и не нужно?

Теперь она шла быстро и зонтиком сложенным размахивала, будто это был вовсе не зонтик, а, к примеру, сабля.

– А вот понимает ли она его… Он даже не задумывался об этом! Мне кажется, что мужчины, встретив красивую женщину, напрочь теряют саму эту способность – думать!

Компаньонка вздохнула, и в этом вздохе при некоторой толике фантазии можно было бы уловить сочувствие.

– И вот стоило тратить на него время? Столько лет… Я и вправду начала думать, что Давид – единственный из мужского племени, кто наделен не только глазами… Он должен был сделать предложение мне!

Амалия выдохнула, успокаиваясь.

Ах, если бы кто знал, до чего обидно.

Больно.

От боли этой хочется кричать… Высказать все, что накипело… Дружба… Всего лишь дружба, в которой ей и то было отказано! Столько лет… Да она с детства знала, что всенепременно выйдет замуж за Давида, и только за него! Он был… Нет, несомненно красив, пожалуй, красивей многих знакомых Амалии, но разве в этом дело?

Он умен.

Остроумен.

Действительно остроумен, а не способен лишь пересказывать чужие остроты… Он внимательный собеседник и, казалось, именно тот человек, с которым Амалия способна жизнь прожить.

Казалось… Какое чудесное слово…

Всего-то казалось… Нежные письма… и робкие намеки, которые читались меж строк… и рассказы откровенные, столь откровенные, сколь это возможно меж близкими людьми. И она, наивная, и вправду полагала себя близким человеком, а теперь…

Какая-то девица и…

От этой близости не осталось ничего, помимо виноватого взгляда.

Сам он не напишет, тут и думать нечего… Но что делать Амалии?

Она вздохнула и, вытащив из ридикюля зеркальце, с неудовольствием отметила, что за прошедший час не стала хоть сколько бы симпатичней. Нет, красота – это не ее… А вот та, другая, с которой придется встречаться, ибо высший свет узок… и улыбаться, дабы не дать повода для сплетен… и делать вид, будто бы она и вправду не рассчитывала на большее, нежели дружба…

Пусть будет дружба… Маменька, конечно, не одобрит… Маменька не устает повторять, что годы Амалии проходят и в самом скором времени она утратит последних своих поклонников. Маменька будет настаивать на замужестве, а папенька… Папенька разрешит поступать по-своему.

– Стоит рискнуть? – поинтересовалась Амалия, убирая зеркальце в ридикюль. – Если подумать, шанс у меня имеется… и неплохой…

…В этом она убедилась в самом ближайшем времени, лично познакомившись с будущей графиней Бестужевой… Несомненно, Матрена Саввишна была красива.

Нет, не так, она, Матрена Саввишна, которую Амалия возненавидела искренне и от души, была оглушающе, невозможно красива. И красота эта завораживала.

Ее лицо.

Ее повадка, такая, которая пристала урожденной дворянке, а никак не холопке… Ее речь и само звучание ее голоса… Его хотелось слушать и слушать…

– Я надеюсь, мы станем подругами, – сказала Амалия, от души уповая, чтобы великосветская маска, тренированная многими балами, и ныне не подвела. – Так отрадно знать, что Давид наконец отыскал ту единственную, о которой столько лет грезил…

Она что-то отвечала.

Вежливое.

Ничего не значащее… улыбалась… и чувствовала себя, вероятно, победительницей. Но вот… Неужели все эти мужчины, что вились вокруг графини, и вправду столь слепы? Не видят ничего за фасадом невероятной этой красоты?

Блеск глаз заслоняет их пустоту?

И то змеиное довольство, затаившееся на дне их?

Не видят… не слышат… и знать не хотят… Распушили хвосты, кланяются, спешат заверить прекрасную Матрену Саввишну в своей преданности и любви. А она кокетливо вздыхает… Трепещут ресницы, румянец вспыхивает на смуглых щеках… и главное, что ей по душе этот всеобщий восторг.

А Давиду?

Он держался в тени и выглядел… Отнюдь не так выглядел, как должен бы выглядеть счастливый супруг.

– Твоя жена прелестна, – сказала Амалия и была удостоена раздраженного взгляда. – Ты только посмотри… По ней невозможно сказать, что рождена она была в деревне.

Уголок губы Давида дернулся.

Раздражен? Хотелось бы знать, что именно столь сильно задело его. Упоминание ли о деревне, о которой ему напомнят не раз и не два… или же внезапная популярность его супруги?

– Ревнуешь?

На правах старого друга, которые Амалия, подумав, решила оставить себе – в конце концов, чужая свадьба еще не повод отказываться от собственных привычек, – она могла говорить, что думает.

Давид вздохнул.

– Она… красива.

– Несомненно – Амалия ныне выглядела обыкновенно, и это, пожалуй, стоило ей немалых усилий. Отчего-то маменька уверилась, что нынешний визит должен наглядно продемонстрировать Бестужевым, сколь неверный выбор они сделали.

– И… наверное, ей все внове… Она так наивна!

– Прелестно наивна, – согласилась Амалия. – Предупреди ее, дорогой, что этим франтам не стоит верить. Глупцы и фаты… Ты только посмотри на Вяземского! Как пыжится… А между прочим, он помолвлен… С другой стороны, кого и когда это останавливало?!