Чингиз Абдуллаев - Фактор страха Страница 24

— Они убрали всех свидетелей, — вздохнул Романенко, — всех, кто мог помочь следствию.

— Попов заплатил собственной жизнью за жизнь Труфилова, — напомнил Дронго. — Я почти уверен, что в Попова стрелял убийца Труфилова. Может, это и есть высшая справедливость?

Москва. 11 мая

Романенко велел Савину отвезти всех по домам. Дронго опять сел рядом с Галиной и не мог не заметить охватившей ее апатии. Она с безучастным видом смотрела в окно и, казалось, не видела ни начавшегося дождя, ни капель воды на стеклах, ни изредка мелькавших на дороге автомобилей. Дронго легонько коснулся ее руки.

— Как ты себя чувствуешь?

Она вздрогнула, посмотрела на него.

— Уже лучше, — сказала, горько улыбнувшись, — спасибо. И за пощечину тоже спасибо. Хотя щека болит до сих пор.

— Тебе нельзя сегодня оставаться одной, — решительно заявил он.

— Только не говори, что хочешь пригласить меня к себе, — усмехнулась она.

— Хочу, — сказал он. — Тем более что это самое безопасное место в городе. Возле дома дежурят сотрудники ФСБ, а в квартиру без разрешения хозяина трудно проникнуть.

— Значит, приглашаешь меня? — Она произнесла это с вызовом.

— Приглашаю, — он кивнул, чувствуя, что она вся напряглась, — но учти, в данный момент у меня в доме две женщины.

Она посмотрела ему в глаза, решив, что он над ней издевается.

— Какие женщины? Твои знакомые?

— Скорее твои. Это мать и дочь Эдгара Вейдеманиса. Ты их знаешь. Бабушка и внучка. Им нельзя ночевать в своем доме. Опасно. Пришлось взять их к себе. Они приехали из Витебска. Завтра операция. Но ты не беспокойся. У меня четыре комнаты. Будешь спать или в гостиной на диване, или уступлю тебе свое место в библиотеке.

— У тебя прямо-таки приют для обездоленных женщин, — сказала она с явным облегчением. — Видимо, тебе нравится роль утешителя?

— Дело не в этом. На месте Вейдеманиса мог оказаться кто угодно. Даже я сам. Сколько осталось людей с изломанной судьбой в декабре девяносто первого, когда страну растерзали на части? Огромную страну, составляющую одну шестую часть суши?

— И ты всем хочешь помочь? Всем-всем? — спросила она.

В ее тоне он уловил легкую иронию.

— Не всем, всем помочь невозможно. Кто мне поможет? И еще тысячам таких, как я? В своей родной стране я превратился в подозрительного субъекта, раньше работавшего на Центр, сотрудничавшего с международными организациями через Москву. В Москве я оказался никому не нужным чужестранцем. Если бы не мои весьма ограниченные способности, о которых вспоминают в критических ситуациях, я умирал бы сейчас с голоду где-нибудь в снятой квартире или вынужден был вернуться домой, чтобы охранять там какого-нибудь нувориша. Такого я просто не пережил бы и умер от разрыва сердца.

— С твоими способностями любая спецслужба мира возьмет тебя на работу, — сказала Галина.

— В любую я не пойду, — заметил Дронго. — Настоящий офицер и порядочный человек может присягать только раз: своей стране и знамени, за которое готов жизнь отдать. Если страны больше не существует, а знамя повержено, надо либо застрелиться, либо бороться. Присягать вторично, другому знамени и другой стране — безнравственно.

Савин, слышавший их разговор, обернулся к Дронго:

— Значит, все мы люди непорядочные. Я ведь работал в прокуратуре Союза.

— Ты работаешь там, где работал, — сказал Дронго, — тебя не заставляли присягать другому знамени и другой стране. Не твоя вина, что ты оказался в такой ситуации. Ты занимался расследованием преступлений и продолжаешь свою работу. К тому же никто не принуждал тебя менять свои принципы.

— А почему бы вам не устроиться к нам на работу?

— Во-первых, это было бы не-просто. Во-вторых, я сам не захочу. И в-третьих, я был убежденным противником распада нашей страны, который принес людям немыслимые бедствия. Порожденное этим распадом зло до сих пор невозможно искоренить. И еще неизвестно, восторжествует ли когда-нибудь добро. Знаешь, я ведь был тяжело ранен в восемьдесят восьмом и несколько месяцев провел на больничной койке. Тогда мне казалось, что я делаю нужное и благородное дело. Нам удалось предотвратить покушение на жизнь трех президентов.

— Вы были тогда в Нью-Йорке, — вспомнил Савин, — я читал об этом в газетах. Сообщали, что буквально в последний момент убийц схватили.

— Да, перед самым покушением. Но дело не в этом. Когда я пришел в себя, мир был уже другой. В Румынии расстреляли Чаушеску, в Германии рухнула Берлинская стена, в Польше победила на выборах «Солидарность». Говорят, эти изменения принесли Восточной Европе свободу. Возможно, так оно и было. Но моего мира больше не существовало. Потом наступил девяностый, после него девяносто первый. До сих пор не могу без содрогания вспомнить маршала авиации, который с улыбкой наплевал на совесть и честь офицера и одного президента страны сдал другому.

Горбачев, недалекий болтун, самоуверенный и бездарный, попробовал встать у штурвала и разбил вдребезги огромный корабль, объяснив катастрофу неисправностью судна. Но при всем при том он был законным президентом страны, а его министры оказались шкурниками и трусами. Не хочу об этом говорить, противно. Именно эти события и привели Вейдеманиса к трагедии.

Вейдеманис рассказывал мне, как в начале девяностых одна пожилая женщина плюнула ему в лицо только за то, что он выходил из здания КГБ в Риге. Представляете его состояние? Он ведь никогда не занимался ни диссидентами, ни даже внутренними проблемами. Всю жизнь проработал в разведке, но тогда КГБ олицетворял собой режим, разоблачения буквально сотрясали страну, и обычная женщина сочла возможным плюнуть в лицо незнакомому человеку только за то, что он вышел из здания КГБ.

Ему пришлось покинуть свою страну, где его лишили работы и даже могли осудить за службу в госбезопасности. Ценой неимоверных усилий ему удалось обеспечить относительно нормальное существование своей матери и дочери. Его предала жена. И после всех этих мучений он так неожиданно и страшно заболел. Приютить его родных в это тяжелое для них время было моим долгом. Уверен, на моем месте он поступил бы так же.

— Они сейчас у тебя? — спросила Галина.

— Да. Думаю, уже спят. Но у меня есть ключи.

— Хорошо, — сказала она после некоторого молчания, — я поеду с тобой. Слава, поверни направо, — обратилась она к Савину.

Остаток пути оба молчали. И лишь когда подъехали к дому, Савин показал на стоявший во дворе автомобиль, в котором сидели двое.

— Ваши охранники уже здесь, — заметил он, указав на машину.

— Я вижу. Спасибо, что нас подбросил. — Дронго вышел из машины. Подошел к входной двери, открыл ее, набрав код замка, и, придерживая, пропустил вперед Галину. Обернувшись, она сказала:

— Не забывай, я не только женщина, но еще и офицер милиции, и должна тебе помогать, тебя защищать.

— Помогать можешь, защищать не нужно, — сказал Дронго. — А о своей принадлежности к слабому полу забывают только воинствующие дуры-феминистки, которых я терпеть не могу. Для меня ты прежде всего женщина…

— Не надо, — поморщилась Галина, когда они вошли в лифт. — Роман говорил то же самое. Что ценит во мне прежде всего красивую женщину, в то время как интересовало его совсем другое.

— Роман был прохвостом, — в сердцах заметил Дронго, — и не нужно меня с ним сравнивать. Не нужно судить по одному подонку обо всех мужчинах.

— Извини, не хотела тебя обидеть.

Они вышли из лифта, и Галина огляделась. Над дверью, в углу, увидела небольшую камеру и повернулась к Дронго.

— Ты контролируешь весь подъезд?

— И кабину лифта тоже, — сказал Дронго. — Ты даже не представляешь, как важно слышать то, что говорят о хозяине покидающие его дом гости. Включаешь магнитофон и порой слышишь самые неожиданные вещи.

— Спасибо, что предупредил. Теперь буду молчать, пока не выйду из дома.

Дронго достал ключи и попытался открыть дверь, но она оказалась заперта изнутри. Он вспомнил, что сам просил Илзе никому не открывать до его прихода. Придется звонить. Но, может быть, девочка уже спит. Он негромко постучал в дверь, затем постучал сильнее. Неужели заснули? Но через несколько секунд кто-то подошел к двери и она отворилась. На пороге стояла Илзе. Она окинула внимательным взглядом Галину, потом спросила:

— Вы пришли с ним?

— Нет, — слегка покраснев, ответила Галина, словно ее уличили в чем-то недостойном, — нет, это совсем не то, что ты думаешь. Он — мой старый товарищ. Только товарищ, поняла?

— Конечно, поняла, — кивнула Илзе, пропуская их в квартиру.

— Ты почему не спишь? — шепотом спросил Дронго. — Уже утро. Бабушка, наверно, давно спит.

— Она не может заснуть, — ответила Илзе, — и я не могу. Скажите, сами-то вы верите, что папа останется жив? Только честно, вы верите в это?