Николай Зорин - Окрась все в черный Страница 24

Так и вышло, так и оказалось. Когда кошмар закончился, он бросился писать картину. Очень быстро, залпом написал. Картина его прославила, возвела в ранг гения. Не того, который поминутно впадает в прострацию, размахивает руками и разговаривает сам с собой — такой человек просто-напросто сумасшедший, — а настоящего художественного гения. Он счастлив.

Но я-то несчастлив, я ненавижу свои «Шесть мертвецов», я хотел от них убежать, вернуться к простым сюжетам. И один такой даже начал складываться. Мой «Вечер» в изначальной задумке…

Но ведь не сложился. Изначальная простая задумка перетекла в… черт знает какую. Простые задумки — сущность Филиппа Сосновского. А моя сущность…

Нет, нужно вспомнить. Найти спасительную лазейку. Филипп — это я. Я жив, я не умер. Я написал «Шесть мертвецов». Я свои «Шесть мертвецов» ненавижу. Я помню…

Нужно дойти до конца, осталось немного.

Забытье. Пробуждение. Даже сны не расцвечены красками. Третья, четвертая, пятая смерть. На черном полотне черной краской искаженные ужасом мертвые лица. Я кричу, но не чувствую ужаса. Я кричу и кричу — я хочу испугаться. Напрягаю все силы, чтобы обезуметь от страха. Может, тогда все встанет на свои места…

Тишина. Больше нет никого. Мы одни — я и художник.

Тишина сгущается, тишина превращается в тишину абсолютную, даже своего дыхания я больше не слышу. Сознание ускользает. Сознание растворяется в непроницаемой темноте. Я больше не пытаюсь пошевелиться, не пытаюсь протянуть руку, чтобы ощупать мертвые мои глаза. Я больше не пытаюсь испугаться, я тихо, безболезненно умираю.

Но вдруг в мою смерть проникает совершенно неуместный здесь голос:

— Да проснитесь, наконец! Приехали!

Открываю глаза — водитель такси трясет меня за плечо. Лицо у него сердитое и испуганное.

— Ну, слава богу! — говорит он и перестает трясти. — Я уж думал, вы умерли.

Я смотрю на него и ничего не могу понять. Как трудно заново учиться видеть! Как трудно заново учиться двигаться. Тело мое все еще не до конца ожило, глаза слезятся от внезапного света (впрочем, его не так и много — глубокая ночь).

— Выходите! — уже без всякой примеси испуга сердится водитель. — Приехали!

Я выхожу из машины, медленно, с большим трудом, осматриваюсь — мой двор, мой дом, мой подъезд. Мне хочется спросить у водителя, какое сегодня число, но он уже захлопнул дверцу и тронулся с места.

В эту же ночь я написал эскиз к «Шести мертвецам».

Передо мной две картины. За окном кромешная темень. Я стою посреди мастерской в необитаемом доме. Мертвый художник.

Конечно, я не умер, конечно, я — Филипп Сосновский. А кто же еще? У меня и паспорт имеется. И, в конце концов, я не сумасшедший. Отлично помню, как жил этот год: сначала писал «Мертвецов», а потом пытался от них излечиться. И мне удалось, возник новый сюжет. Именно для того чтобы его написать, я и переехал на эту квартиру. Могу позвонить хозяину, он подтвердит, что я — это я. И очень легко. Да я могу кому угодно позвонить, с кем угодно встретиться. А этот племянник не в счет — не было у Марии Яковлевны никакого такого племянника. Все это просто какая-то неумная шутка. Неумная, но довольно жестокая. Я ведь действительно вчера чуть не сошел с ума, пытаясь ответить на идиотский вопрос: кто такой я? И наверное, сошел бы, но, к счастью, кончились силы. Прилег на кушетку и тут же отрубился. И проспал до утра. А сегодня утром…

А сегодня утром, проснувшись и здраво проанализировав события, понял, что никакой я не мертвый, а самый настоящий дурак. Ну надо же было так повестись на шутку. То есть не на шутку, конечно, а на эту дурацкую мистификацию.

Вопрос в другом. Кто мог все это со мной проделать? И главное, зачем? После недолгих размышлений я пришел к простому выводу: враг, то есть Генка Гамазинский, поскольку он один таковым является. Зачем? Да это же очевидно: чтобы мне отомстить. Почему не отомстил раньше? Да потому, что случай только сейчас представился. Раньше-то я жил у себя, «Мертвецы» принесли мне славу, я был постоянно в окружении людей — как, скажите на милость, в таких условиях можно было меня так ужасно разыграть? А Генка и стал бы мстить в таком роде. Он прекрасно знает меня, понимает, чем может вывести из себя, чем напугать, да и шуточка в его стиле. Он вообще лю бил всегда народ подкалывать. Да, это он, больше некому. А чтобы окончательно избавиться от неприятных впечатлений, нужно просто ему позвонить, договориться о встрече. В крайнем случае можно еще раз рожу начистить. Но лучше обойтись без крайних мер. Сказать, что вышло смешно, обхохочешься, видно, именно так шутят истинные гении.

Я еще немного подумал, вспомнил Генкину гнусную морду, и встречаться мне расхотелось. Решил просто позвонить. Его домашний номер я помнил наизусть: одно время мы довольно часто созванивались.

Вот уж чего не ожидал, так это что Гамазинский обрадуется моему звонку.

— Филя?! — радостно заорал он в трубку, словно мы были с ним лучшие друзья. — Как хорошо, что ты позвонил! Куда пропал? Я тебя обыскался! Ни один твой телефон не отвечает, из дома куда-то исчез, никто не знает, где ты.

— Да я не исчез, — пробормотал я, ошарашенный его неожиданной радостью. — Считай, уехал в творческую командировку.

— В командировку? — Генка с чего-то вдруг озаботился. — С тобой все в порядке?

— А что со мной может быть не в порядке? — Я вдруг понял, что он просто издевается, гад! — Смешно вышло, я оценил.

— Что — смешно? — Генка сделал вид, что не понимает. — Я тебя искал. Нам обязательно нужно встретиться.

— Зачем? Я уже и так понял, что ты черт знает какой остроумный.

— Да при чем здесь мое остроумие? — Он все зачем-то продолжал делать вид, что не понимает. — Тут очень серьезное дело. Я перед тобой виноват… — смущенно и как-то интимно проговорил Генка. — Но это не важно, потом объясню. Я виноват, но… Видишь ли, я хотел узнать одну вещь… про тебя и… против тебя использовать. Я не поверил и хотел узнать…

— Что — узнать?

— Ну… — Гамазинский замялся. — В общем, я не поверил, что ты сам написал… Я подумал, что… что «Шесть мертвецов» написал кто-то другой. Не твой стиль и…

— И не мой уровень, так, что ли? — Я расхохотался: завистник Генка в своем репертуаре.

— Не смейся. Пусть я виноват, но… в конце концов именно из-за этого я и смог узнать.

— Да что узнать, что?

— Как ты ее написал, — проговорил он каким-то зловещим и в то же время испуганным тоном. — Но это не телефонный разговор, поэтому нам нужно обязательно встретиться.

На секунду мне стало не по себе: неужели он знает что-то? И… неужели что-то действительно есть? Не сон в такси, а реальная история?

— Хорошо, давай встретимся. Где и когда?

— Да когда хочешь! Чем раньше, тем лучше. Давай я к тебе подъеду.

— Нет-нет, — быстро отказался я: это было во всех отношениях… неудобно. — Я сам приеду к тебе. В шесть устроит?

— Вполне. Мои на даче, я дома один.

— Да, знаю, твои летом в городе не живут. Значит, договорились.

Я нажал на отбой, отложил телефон и почувствовал необыкновенную легкость, как когда принимаешь какое-то трудное решение. До встречи оставалось полно времени, можно было поработать.

Писалось в этот день мне просто удивительно. Возможно, потому, что не стал терзать себя вопросами: кто есть кто из этих двоих и что собирается сделать мужчина в кресле. Я писал интерьер. Комната стояла перед глазами (на сидящего в кресле я просто не обращал внимания) и была знакома до мелочей, до какой-нибудь царапинки на шкафу или небольшого пятнышка на ковре.

Ровно в пять вымыл кисти, вымылся сам, оделся и вызвал такси — ну, это уже из лихости перед собой, даже из какой-то вредности.

Я сел в такси — и оказался у Генкиного подъезда. Естественно, как же иначе, ведь реальность вернулась. Всю дорогу подшучивал над собой, над своими смешными страхами, которые наконец изжил. Мне было легко, мне было весело, я думал: как странно, вот иду к Генке в гости, он сам этого захотел. Бежал по лестнице вверх и смеялся, но вдруг почувствовал, что смех мой какой-то уж слишком безудержный и веселость на грани истерики. Нужно остановиться и успокоиться. Вот и руки дрожат. Неужели я чего-то еще боюсь? Реальность вернулась… Даже если мой сон — не сон, даже если Генка знает всю его подноготную, бояться мне нечего. А о последних событиях ему вряд ли что-то известно. Да если и так, я все равно ни в чем не виновен: ни в оживших вдруг мертвецах, ни в повторной их смерти. Реальность качнулась у меня в голове, но вернулась на место. Он просто подлец, обычный подлец. Его подлость окончательно разобьет абсурд — в паскудной Генкиной ухмылке нет ему места.