Анджей Струг - Богатство кассира Спеванкевича Страница 24

— Чего ж тебя сюда принесло?

— Я одну вещь знаю! Важную вещь! За одну такую вещь, пан кассир, вы мне еще десять тысяч прибавьте, только не дряни этой, злотых, а долларов — валюты, чистоганом…

— Да что ты знаешь?

— Я скажу… Для того и пришел, я тут ждал, такой больной, разбитый… Только дайте сперва залог…

— Залог?!

— Вы мне дадите паспорт, а завтра я получу от вас из ручки в ручку двадцать тысяч, тогда вы получите паспорт обратно и катите куда хотите.

— Паспорта не увидишь. Говори, не то ломаного гроша не дам.

— А вы знаете, сколько мне этот паспорт стоил? Две тысячи злотых, совестью клянусь!

— Будешь говорить или нет?

— Ай… Ай, моя голова… Вот я сейчас лягу и умру. Пан кассир…

— Ну?!

— Тогда дайте мне честное слово! Поклянитесь своей католической верой, святым крестом!

— Я тебе еще клясться буду, сукин сын…

— Тогда я ничего не скажу, пусть все пропадает.

— Ну и не надо… — Кассир повернулся и с деланным безразличием шагнул в ворота. Еврей — за ним.

— Ну что?..

— Вы мне десять тысяч обещали?

— Обещал.

— Это за паспорт. А за новость? За такую новость — даже десяти мало. За новость — пятнадцать. Честное слово! Соглашайтесь! Ну! Почему молчите? Вы не говорите, а мне говорить?

— Как хочешь. Не нужно мне твоей новости.

— Не нужно?! Жену вы свою обижаете, детей своих! Вам что, не надо быть богатым? Врете!

— Тихо, не кричи, пархатый, разбужу дворника, он тебя — в комиссариат.

«Дядюшка» угомонился, стал вздыхать, чесать в затылке, задумался. Спеванкевич посмотрел с гадливостью на этого человека в мятой, до невозможности заношенной одежде, жалкого, подлого, вонючего, посмотрел и отвел взгляд. Черные ярусы окон зловеще громоздились в первых проблесках утра. По двору сновали крысы. В подвале запищал ребенок. Спеванкевич поднял глаза на квадрат посветлевшего неба: там одиноко мерцала, переливалась угасающая звезда… Спеванкевич встрепенулся и быстрым шагом двинулся к лестнице. Еврей ухватил его сзади за полу, зашептал…

— Я скажу, вы ведь кассир, не вор какой-нибудь… Такой барин, такой шляхтич не украдет у бедного больного еврея двадцать пять тысяч? Если скажете, что не украдете, я на свой страх и риск поверю, потому что знаю — Господь Бог покарает вас за мою обиду…

Когда он засыпал, его преследовали одни и те же видения: назойливо и бесконечно, точно наклеенные на вращающуюся ленту, проходили они перед глазами — это был весь минувший день. В самом конце являлся «дядюшка», происходила схватка в темноте, слышался лай пуделя, тревожный голос доктора Коломонцкера и наконец «великая новость». Было это дико и кошмарно, но новость превосходила все. Еврей настаивал на том, чтоб «делать» завтра, завтра и завтра! Только завтра! Потому что завтра вечером, в девять, приезжает из Берлина директор, «тот молодой, которого зовут „Шкура“ — что означало „Згула“», — он забирает немедленно всю наличность, чтоб тут же бежать «через Гданьск» за границу. Потому что сам президент написал «государственную бумагу», и велел все деньги из банка — в казну, обоих директоров — за решетку, а банк опечатать. Но письмо президента главный министр получит не раньше чем послезавтра утром, потому что пап Кучкевич (это означало Кацикевич), главный сенатор по делам банка, дал денег «одному такому полковнику, который развозит по городу пакеты из Бельведера[13] на „модоцикеле“, полковник очень сильно свой „модоцикел“ испортил, ему будут чинить его всю ночь, и „Шкура“ успеет… Ой успеет, потому что полицейские из управления на Даниловичовской улице получили взятку и всем сыщикам тоже дали в лапу. Он успеет, но если мы с вами, пан кассир, будем готовы завтра к двум часам дня, то он никогда не успеет… Завтра, пан кассир, завтра»!!

Эта легенда, эта дурацкая небыль, родившаяся в компании евреев-валютчиков с черного рынка в каком-нибудь баре «Метрополь» на улице Новолипе или же в адском галдеже «Затишья» на Свентоерекой, безжалостно его преследовала, мучила так, что он в нее в конце концов поверил и сказал себе: «Завтра или никогда», тем более, что на завтрашний день у него был категорический приказ Квазимодо, подкрепленный «щекотуном» страшного Янти.

Завтра! Завтра!.. Но ведь завтра — оно уже наступило; это сегодня! Спеванкевич открыл глаза. В комнате, хотя окно выходило в стену, было светло. Кассир натянул на голову одеяло, свернулся калачиком и увидел полковника из Бельведера, который с роковым пакетом мчит на мотоцикле по Уяздовской аллее. Мотоцикл летит по воздуху, мотор трещит, как пулемет. А что — он человек честный, полковник! Он отказался от взятки — он успеет, успеет, успеет? Он его спасет.

IV

Он наблюдает, как в зеркальце, повешенном на шпингалет окна, кривляется и строит рожи его собственная, только что выбритая физиономия. Ничего забавного в этом нет. Рот то растягивается от уха до уха, то сжимается в рыльце. Брови подскакивают вверх, кожа на лбу собирается в толстые складки, на голове ходят взъерошенные волосы. Глаза дико вытаращены, рот — темный провал, усаженный щербатыми зубами. Ничего забавного… Физиономия неврастеника, который не в состоянии совладать с собой, лицо умалишенного. Хуже… это житейские невзгоды отражаются на челе страдальца. Так бывает в половине восьмого утpa, когда пора добираться в банк. Ужасный час! Отчаяние проклятье судьбы… И лицо успокаивается, застывает, делается непроницаемым, холодным — совершенная мумия. Чуточку дрогнуло напоследок…

Вялым взмахом руки, еще не проснувшись, он согнал со щеки назойливых мух. Открыл глаза, но нестерпимо яркий красный свет вынудил его закрыть их снова. Тихий шелест, баюкающий, успокоительный, точно невыразимо легкая пыль, пересыпался в ушах. Спеванкевич замурлыкал в истоме, вот только что-то немилосердно давит в спину…

Он торопливо приподнялся, сел на земле. Зеленая рожь, по которой волнами пробегал ветер, казалась чем-то удивительным. Он смотрел на нее, ничего не понимая. Солнце меж тем шло на запад, и тень от тернового куста сделалась длиннее. Ветер освежал потный лоб кассира точно старался помочь ему вспомнить нечто важное. Равнодушно, в рассеянности Спеванкевич взглянул направо, налево, словно ему стало вдруг чего-то недоставать… Но чего? Он стал озираться по сторонам… Ах, он пытался найти… пальмы!!! Но до пальм было еще далеко…

И это заставило его спуститься с небес на землю. Сны угасли, как свеча, которую задули, и несмотря на сияющее солнце, вокруг стало мрачно и темно.

— Так, так, тааак…

Немного поразмыслив, он понял: видов на будущее у него нет, что делать — неизвестно. Единственный логически обоснованный и надежный план разрушен глупейшими случайностями. Никакой другой этому плану в подметки не годится, значит, ничего путного в голову все равно не придет, — выходит, он погиб? Ни новых замыслов, ни желаний так и не появилось, даже страха он не испытывал — ничего не ощущал. Нелепо, будто шест, поторчал он с минуту среди ромашек, зевнул несколько раз и, как в самые благополучные свои времена, натянулся за папиросой. Сверхъестественная сила и непостижимое вдохновение, подхватившие его и занесшие сюда, на ржаное поле, внезапно исчезли, и он оказался во власти неведомых страшных событий, надвигающихся неотвратимо, подобно далекой грозе, которая отдавалась гулким эхом в пустоте его черепа. Мрачно и сосредоточенно разглядывал он свой портфель, а потом подумал, не лучше ли бросить его в рожь, пусть там полежит. Нет, тут же возразил он самому себе, это уж совсем глупо. Но что же все-таки с ним делать? Он глянул на разостланное на земле пальто и подивился его большим пуговицам — таких он еще не видел… Да и пальто незнакомое, это не его пальто, чье же оно тогда? Такого во всем банке ни у кого не было…

Спеванкевич нагнулся и стал с подозрением его осматривать. Под воротником фирменный знак с красной вышивкой: «Братья Яблковские»… И перед его глазами встало сразу такое количество летних пальто-регланов, что их хватило бы на целую Варшаву. Да, да, он сам его купил!.. Потом ему представился двор того дома, где помещается банк… Он прошел через боковой проход во дворе — на улице его, несомненно, караулил Янтя. Трагический еврей с ребенком на руках торчал уже в окне «Дешевполя» и мгновенно расшифровал его своим безжизненным неподвижным взглядом. Ступая точно по раскаленным углям, затаив дыхание, скользнул он как тень под окнами «Дармополя», не посмел даже украдкой взглянуть… Дальше — в уличной толпе тень «дядюшки», и тотчас появился лимузин, «дядюшку» очевидно только и ждали, его втихую ударили кулаком между глаз и он осел у подножки… Улицы, улицы, улицы… Суматоха, давка, скопище машин и экипажей, полицейские, бюро «Орбиса»; хорошенькая кассирша, первый класс до Кракова, «Братья Яблковские»! Снова хорошенькая девушка в кассе, Хмельная улица, Главный вокзал… Жарко, душно… Проверка билетов. Тут «дядюшка» хватает его за полу нового пальто. Лоб у него в сизых синяках и шишках, он без шапки, в поту, без дыхания, без голоса и — о счастье! — без билета! Его останавливают и не пускают — толпа, страх, бравые контролеры, крики отчаяния — все остается позади, стихает, теряется без следа.