Дафна Дюморье - Птицы и другие истории (сборник) Страница 25

— Ты и сам не захочешь. — Она положила мне руку на плечо. — Построить еще одну Монте-Верита непросто. Отказаться от одежды и начать поклоняться солнцу — это далеко не все.

— Согласен. Я готов начать с нуля, с чистого листа, готов усвоить новые ценности. Все, что занимало меня в этом мире, не стоит и гроша. Талант, успех, работа — все это суета. И если бы я мог быть с тобой…

— Со мной? В каком смысле? — спросила она.

Я растерялся и не знал, что сказать. Прямой ответ прозвучал бы чересчур откровенно. Видит Бог, мне хотелось всего, что могут дать друг другу мужчина и женщина. Я жаждал близости — пусть не сразу, потом, когда мы найдем для себя другую гору, или остров, или любое место, где мы сможем скрыться от мира. Сейчас не стоило пускаться в объяснения. Я готов был следовать за ней куда угодно — лишь бы она согласилась.

— Я люблю тебя и всегда любил. Разве этого недостаточно?

— На Монте-Верита — нет.

Она откинула капюшон, и я увидел ее лицо.

Я смотрел на нее, застыв от ужаса, не в силах пошевелиться, не в силах вымолвить ни слова. Меня словно парализовало. Одна сторона ее лица была чудовищно обезображена. Болезнь захватила лоб, щеку, шею, иссушила и покрыла пятнами кожу. Глаза, которые я так любил, потускнели и глубоко запали в черных глазницах.

— Видишь, — сказала Анна, — это место — отнюдь не Рай.

Кажется, я отвернулся. Не помню. Помню, что сделал шаг в сторону и взглянул вниз, но увидел только пелену облаков.

— Недуг безжалостен, — произнесла она. — Многие умерли. Если я еще жива, то только потому, что я физически крепче. От проказы никто не защищен, даже мы, живущие на Монте-Верита, хоть нас и считают бессмертными. Но меня это мало заботит. Помнишь, я когда-то говорила: если горы для тебя важнее всего на свете, им нужно отдавать все до последнего? Вот я и отдала. Худшее позади, я уже не страдаю, и не надо страдать за меня.

Я молчал. По щекам у меня катились слезы; я не пытался их смахнуть.

— На Монте-Верита нет ни иллюзий, ни грез, — продолжала она. — Они достояние земного мира — твоего мира. Прости, если я разрушила образ, созданный твоей фантазией. Ты потерял Анну, которую когда-то знал, и нашел другую, незнакомую. Тебе решать, какую помнить дольше. А теперь возвращайся в свой мир и попробуй построить собственную Монте-Верита.

Где-то внизу росла трава, кусты, деревья; где-то была земля и камни, журчала в ручьях вода. Там, в долине, стояли дома, где жили мужчины и женщины, где рожали и растили детей. В каждом доме был очаг, дым над кровлей, свет в окнах. Еще дальше петляли проезжие дороги, тянулись железнодорожные пути, высились города. Великое множество городов, бесконечное множество улиц. Тесно стоящие здания, ярко горящие окна. Все там, внизу, под облаками, далеко от Монте-Верита.

— Не тревожься и не бойся за нас, — заключила она. — Люди из долины ничего нам не сделают. И вот еще что… — Она помедлила, и я не глядя почувствовал, что она улыбается. — Не отнимай у Виктора его иллюзии.

Она взяла меня за руку, и мы вместе спустились из башни и прошли через двор, к отвесной стене горы. Обитатели Монте-Верита в своих коротких туниках, с обнаженными руками и ногами стояли и смотрели на нас. Я увидел деревенскую девушку, ту самую новообращенную, отказавшуюся от мира, принятую в их круг. Я увидел, как она повернулась и взглянула на Анну, которая уже не закрывала лицо, и уловил выражение ее глаз — в них не было ни страха, ни ужаса, ни отвращения. Все глядели на Анну с любовью и восторгом, с полным знанием и полным пониманием. Они разделяли, принимали на себя муки, которые ей выпали. Она была не одинока.

Потом они взглянули на меня, и выражение их лиц изменилось: вместо восторга и любви я прочел в их глазах сострадание.

На прощанье Анна слегка дотронулась до моего плеча и исчезла в проеме стены. Солнце уже клонилось к западу. Снизу медленно наползала плотная гряда облаков. Я повернулся и пошел прочь от Монте-Верита.

Когда я добрался до деревни, наступил вечер. Луна еще не всходила. Часа через два, а то и раньше, она должна была зависнуть над восточным гребнем дальних гор и осветить своим блеском все небо. Люди из долины стояли группами и ждали; их собралось не менее трех сотен. Все успели вооружиться кто чем мог: у одних были ружья и гранаты, у других, попроще, — топоры и мотыги. На улице, между рядами домов, горели костры; мужчины сидели и стояли у огня, ели принесенную с собой провизию, пили, курили и что-то обсуждали. У некоторых были собаки на поводке.

Мой давешний хозяин стоял у дверей вместе с сыном. Оба были вооружены. У мальчика из-за пояса торчал топор. Хозяин, как всегда угрюмо, покосился на меня и пробурчал:

— Твой друг умер. Недавно.

Я бросился в дом. У постели Виктора горели свечи, одна в головах, другая в ногах. Я наклонился и взял его за руку. Хозяин сказал неправду: Виктор еще дышал. Ощутив мое прикосновение, он открыл глаза.

— Ты видел ее?

— Да.

— Я знал, что ты ее увидишь. Я это предчувствовал. Она моя жена, все эти годы я любил ее, но свидеться с ней дано было только тебе. Впрочем, ревновать поздновато…

Свечи горели еле-еле. К счастью, он не замечал движения за дверью, не слышал шагов и приглушенных голосов за окном.

— Ты передал ей мое письмо? — спросил он.

— Письмо у нее. Она просила сказать, чтобы ты не волновался, не тревожился. Она здорова. Все у нее хорошо.

Виктор улыбнулся и отпустил мою руку.

— Значит, это правда, — сказал он. — Правда все, что мне снилось про Монте-Верита. Анна счастлива, довольна, она никогда не состарится, никогда не потеряет свою красоту. Скажи: ее волосы, глаза, улыбка все те же?

— Точно те же. Она навеки останется самой красивой из всех женщин, которых мы с тобой знали.

Он промолчал. И пока я сидел у его постели, я услышал звук охотничьего рога. Ему начал вторить другой, третий. До меня донесся шум и беготня; мужчины вскидывали на плечо ружья, гасили костры, возбужденно перекрикивались. Я слышал лай собак, грубый смех. Когда все звуки затихли, я вышел на опустевшую деревенскую улицу и долго стоял один, глядя, как полная луна всходит над темной долиной.

Яблоня[5]

Впервые он заметил это дерево, когда со дня ее смерти прошло уже месяца три. Он, конечно, видел его и раньше, знал, что оно растет у него в саду перед домом, на лужайке, полого поднимавшейся вверх, к полям. Однако до сих пор он не замечал в этой старой яблоне ничего необычного, ничего, что отличало бы ее от соседних деревьев; помнил только, что стояла она немного особняком, ближе к террасе, и была третья по счету слева.

В то погожее весеннее утро он брился, стоя у открытого окна, и когда высунулся наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха, с намыленными щеками и бритвой в руке, его взгляд случайно задержался на старой яблоне. Может быть, весь фокус был в освещении — солнце как раз поднималось над лесом, и в его косых лучах он вдруг увидел дерево по-новому, — только сходство сразу бросилось в глаза.

Он положил бритву на подоконник и вгляделся как следует. Яблоня была чахлая, невзрачная и жалкая на вид — не то что соседние деревья, крепкие и узловатые. Ветвей было немного, и росли они ближе к верхушке, придавая дереву сходство с костлявой, узкоплечей фигурой; ветки словно зябли в утренней прохладе и старались прижаться поближе к стволу с каким-то унылым, обреченным выражением. Проволока, которой был обмотан низ ствола, напоминала болтающуюся на тощих бедрах серую юбку, а у самой верхушки, провисая под собственной тяжестью, торчала одинокая ветка, похожая на поникшую голову.

Сколько раз он видел свою жену в точно такой понурой позе! Сколько раз она вот так же останавливалась и замирала, чуть подавшись вперед и ссутулившись, — дома ли, в саду или даже в магазине, когда они ездили в город за покупками. Она показывала всем своим видом, будто жизнь к ней особенно жестока и несправедлива, будто ей, в отличие от прочих людей, от рожденья суждено нести непосильную ношу, но она ее покорно тащит и дотащит до конца без единого слова жалобы. «Мидж, у тебя совершенно измученный вид, посиди, отдохни, ради бога!» Но на это она отвечала неизменным вздохом, неизменным пожиманием плеч: «За меня ведь никто не сделает» — и, с усилием распрямив спину, принималась за нескончаемый ряд утомительных и никому не нужных дел, которые выдумывала себе сама, — и так без конца, изо дня в день, из года в год.

Он не отрываясь глядел на яблоню. Ее согбенная, страдальческая поза, поникшая верхушка, уныло опущенные ветви, несколько сухих листьев, которые случайно уцелели во время зимней непогоды и теперь подрагивали под свежим весенним ветерком, как неряшливо подобранные пряди волос, — во всем этом сквозил немой укор: «Смотри, какая я — и все из-за тебя, ты совсем обо мне не думаешь!»