Эдуард Тополь - Лобное место. Роман с будущим Страница 25

Я опешил:

– Откуда вы?.. Как вы узнали, что я…

Он усмехнулся:

– Я тебя жду уже двадцать лет. Как ты думаешь, почему я тебе только что рассказал, как попал в Дом кино на первое заседание межрегиональной группы депутатов? Потому что там Сегеля встретил? Нет, потому что я там с тучей народа познакомился – с Гдляном, Ивановым, Карякиной, даже с Ельциным. Ты помнишь, у меня в романе твой отец Галину Брежневу допрашивает по делу о бриллиантах? Но я же выдумал эти допросы! А оказалось, они совпадают с ее допросами у Гдляна! Я уникально счастливый автор! В первом романе я выдумал следователей, которые копают узбекское хлопковое дело, во втором – как они допрашивают Галину Брежневу. И вдруг встречаю их в жизни – Гдляна и Иванова! Глазам своим не поверил и тупо говорю Тельману: «Можно я вас потрогаю? Я же вас сочинил!» Короче, с их помощью я тогда побывал в прокуратуре и выяснил, кто занимался расследованием смерти Цвигуна. Поэтому, когда ты по телефону назвал свою фамилию… Признайся: ведь вся эта съемка, интервью – только предлог для твоего приезда. А теперь колись по-честному: что тебя интересует?

Я понял, что скрывать мне нечего, и сказал в упор:

– Донесение Брежневу начальника разведки Генштаба Советских войск про выполнение приказа о ликвидации следователя Шамраева двадцать седьмого января тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

– Я так и подумал, когда ты позвонил. К сожалению, старик, это донесение я тоже выдумал от первого до последнего слова.

– Но ведь это мой отец расследовал гибель Цвигуна и погиб в Восточном Берлине в январе восемьдесят второго! Вы только фамилию заменили! – сказал я в отчаянии.

Он отпил виски, посмотрел в сторону озера, где шумно всплеснула какая-то рыба, потом негромко сказал:

– Они должны были его ликвидировать… Понимаешь, если, по моей версии, это они ликвидировали Цвигуна, то как мог уцелеть следователь, который выявил истинных заказчиков его смерти?

– То есть вы ничего конкретного не знали и не знаете?

– Тогда не знал, а теперь знаю.

– Что?

– Если они до сих пор прячут документы о смерти твоего отца и генерала Цвигуна, то это они убили твоего отца. И значит, моя версия единственно правильная – Цвигун не кончал жизнь самоубийством.

Я расстроенно долил себе виски – меня не интересовали ни Цвигун, ни версия этого Мастера. Стоило лететь сюда десять часов из Москвы и еще три часа пилить на машине, чтобы узнать, что реальная гибель моего отца подтверждает его роман…

– Но тут есть еще один нюанс, – неожиданно сказал он.

– Какой?

– Ты помнишь, чем кончается роман? Твой отец стоит по ту сторону пункта «Чарли», то есть в Западном Берлине, и Аня Финштейн предлагает ему улететь с ней в Израиль. А он говорит: «К сожалению, не могу. У меня там сын». И это последняя фраза романа. То есть он знал, что если сбежит, тебя и твою мать упекут в мордовские лагеря или еще дальше. И он вернулся в СССР, хотя понимал всё, даже возможность смерти. Конечно, тогда я все это выдумал. Но вот ты стоишь – молодой, здоровый, кончил лучший в мире киноинститут, и даже имя у тебя такое же, как в моем романе! Так что давай помянем твоего отца. Ведь нас только двое, кто состоит с ним в родственных отношениях.

Мы молча выпили, и я невольно посмотрел на небо. Оно было усыпано яркими звездами, крупными, как орехи. И где-то на северо-востоке летел между ними мигающий огонек то ли спутника, то ли душа моего отца.

11

А утром обрушился такой ливень, что нельзя было даже подумать уехать по этим горным дорогам.

Мы сидели на крытой веранде второго этажа, слушали шум дождя и смотрели на серое озеро, заштрихованное летним ливнем. Вода громко шумела по крыше, рокотала в водопроводных трубах и яростно рыла землю на крутом спуске от дома к озеру. Мастер долго молчал, я тоже.

– Может быть, вам нужно работать? – сказал я наконец. – Я могу посидеть на той веранде и почитать.

– Да нет… Зачем мне работать? – проговорил он. – Что-то сыро стало от этого дождя… Знаешь что? Давай затопим камин.

Мы спустились на первый этаж, в гостиную к большому кирпичному камину, убранному кованой решеткой. Рядом стояла высокая, из двух кованых обручей поленница, доверху заполненная сухими дровами. Тут же был деревянный ящик со щепой и старыми газетами «New York Times» и «Новое русское слово». Мастер свернул одну из них жгутом и сунул в топку камина, сбоку положил несколько щепок, а сверху два сухих полена. Чиркнул десятисантиметровой спичкой, поджег газету. Через минуту загорелись и щепы, и полена, он подложил еще дров и смотрел в огонь.

– Поскольку твоя камера выключена, я могу говорить of the record, не для записи, – сказал он после паузы. – Когда я прилетаю в Москву на встречи с читателями или на презентацию новой книги, всегда среди публики находится кто-то, кто говорит: «А почему в своих книгах вы критикуете нашу страну? Вы не любите Россию?» Раньше я что-то лепетал, мол – «люблю отчизну я, но странною любовью», а потом вдруг встал один мужик и ответил за меня, он сказал: «Только человек, который по-настоящему любит Россию, может с такой болью писать о наших бедах и недостатках». Но честно тебе скажу, теперь, последнее время эта любовь сжимается, как шагреневая кожа…

Он умолк, ожидая, наверно, что я спрошу «как так?», «почему?». Но я молчал, и он продолжил, не отрывая глаз от огня:

– Конечно, Россия – хозяйка моей судьбы и всей моей жизни. Хотя я уехал от нее за океан, я думаю по-русски и пишу про Россию. И про Америку я пишу только для русских, не для американцев. У них своих писателей хватает. Но как долго можно любить кого-то, кто тебя ежедневно грабит? В России все мои книги каждый день абсолютно даром тысячами скачивают в Интернете, и сотни пиратских сайтов торгуют пиратскими аудиозаписями моих книг. А когда я заикнулся об этом в одном газетном интервью, когда сказал, что я-то – ты сам тут видишь – проживу и без российских гонораров, но при таких грабежах литературы в России больше не появится ни Толстой, ни Достоевский, знаешь, какие были комментарии в Интернете? «Ты, жидовская морда! Будь счастлив, что мы тебя вообще читаем!»…

Не глядя на меня, он железной кочергой разбил в топке догоравшие поленья, и это был жест досады, словно он бил их в сердцах. А затем подложил новые дрова и сказал:

– А я горжусь, что я еврей. Почему грузин гордится тем, что он грузин, русский гордится тем, что он русский, а я должен скрывать, что я еврей? Вон на стене фотография, где мы со Славой Ростроповичем пьем на брудершафт на юбилее Солженицына. А после юбилея ночью мы поехали к Славе домой и продолжили это дело вдвоем, Галина Павловна ушла спать. Так вот, в ту ночь Слава мне сказал, что больше в России не даст ни одного концерта, потому что какой-то мерзавец написал в московской газете, что, мол, Ростропович как музыкант уже кончился. И сколько я ни уговаривал: почему из-за какого-то идиота тысячи людей должны лишиться его музыки – нет, Слава в России не играл до самой смерти! Понимаешь? Русский Ростропович обиделся на Россию из-за одного плохого слова! А меня там называют «жидовской мордой», а я продолжаю и писать им, и выступать. Хотя честно говоря, последнее время все больше становлюсь мизантропом. Потому что пиши, не пиши – как об стенку горох! Я двадцать пять лет и в книгах, и в статьях прошу и призываю: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!» Ведь если мы, не дай бог, разомкнем руки, как это, похоже, уже происходит между Россией и США, то поодиночке нас сметет совсем другая цивилизация. Точнее – антицивилизация. И это не пустые слова. Исламский халифат зреет, как цунами, а цивилизация, основанная на десяти заповедях, прячет голову в песок или воюет сама с собой. Варвары уничтожили эллинскую культуру, варвары рвутся уничтожить нас. А мы вместо того, чтобы объединиться…

Телефонный звонок прервал его, он поговорил с кем-то по-английски, дал отбой и спросил меня:

– О чем мы? Ах, да! Единственный, кто сегодня сражается за всю нашу цивилизацию, это Израиль. Но варваров полмиллиарда, а израильтян всего восемь миллионов. Сколько они продержатся? Ты, наверное, знаешь – иногда, раз в год или два, я пишу в российские газеты. Так вот, на днях я отправил статью «Донесение американского резидента после гибели малайзийского лайнера». В этой статье я сообщил российскому президенту совершенно секретную информацию – Барак Обама устал работать американским президентом. Он равно удалился от всех государственных дел и своей страны, и зарубежных и хочет лишь одного – отдыхать как президент и жить как Абрамович. Но мир не выживет без лидера, который всех объединит для борьбы за спасение цивилизации! Барак Хусейнович на такого лидера не тянет по определению. Кто же остается? Ангела Меркель? Да, она умная, толковая, сильная. Но после двух мировых войн с Германией немка не может стать лидером человечества. И я предложил Путину взять на себя эту миссию. Конечно, момент не самый подходящий – «Крымнаш», донецкие ополченцы, санкции… Но все еще можно изменить! Яценюк в первые дни своего премьерства сказал, что для спасения украинской экономики им нужно тридцать пять миллиардов долларов США. Но Запад им таких денег не дал и даст. И я посоветовал В.В. дать украинцам в рассрочку заем в обмен на концессию Крыма лет на сто и обязательство не вступать в НАТО. Таким образом, де юре Крым остался бы в Украине, а дэ факто в России, и украинцы еще сказали бы «дякую», спасибо за братскую помощь. Это замирило бы всех, Запад вздохнул бы с облегчением и запел, наконец, «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть» под Халифатом! Но что ты думаешь? Меня назвали лже-романтиком! Мне написали, что я ищу легких путей. А России, выходит, обязательно вляпаться туда, откуда выхода нет… – Мастер вздохнул. – Н-да… И вообще, кто сегодня ждет от писателя massage, послание? Это раньше люди ждали: а что скажет Тургенев? Герцен? Толстой? Нет, я себя с ними не равняю, но с другой стороны, когда видишь, что народ читает в московском метро, думаешь: да им и не нужны послания. Ни от Б.Г., ни от Макаревича, ни даже от нового Толстого, если б он вдруг родился. Ты будешь чай или цикорий?