Владимир Монастырев - Свидетель защиты Страница 25

— Не торопясь, спокойно, — сказал Андрей Аверьянович. — Вы любили Григория Моргуна?

Зверева помедлила с ответом. Потом решительно подтвердила:

— Любила. Вы знаете, какой это был человек? Никого не боялся, с ним можно куда угодно — не страшно.

— Хоть на край света? — без улыбки спросил Андрей Аверьянович.

— Хоть на край света.

— Но не звал? — Андрей Аверьянович говорил по-прежнему серьезно.

— Позвал бы, — невесело усмехнулась Зверева, — да не успел, убили, гады. Они ему в подметки не годились, дрожали перед ним мелкой дрожью, потому и убили.

— Кто — они?

— Пашка Лузгин, Кесян. Они его убили, а не Кушелевич.

— Они что же, сами вам в том признались?

— Не дураки они, чтобы признаваться. Но я-то знаю — они. Когда Григория убили, я из поселка уехала. Не могла там оставаться, бежала, куда глаза глядят. До Кондопоги добежала, подружка там у меня живет, возле нее зацепилась. Решила — останусь там, буду жить где-нибудь на озере, в лесу. Забудусь. Только от своей болячки разве убежишь? Нет, не убежишь! Вернулась я в поселок. Все-таки мать здесь, какое-никакое хозяйство. А тут Пашка Лузгин опять ко мне. Он и раньше подкатывался, но Григорий его отвадил. Теперь Григория нет, Пашка проходу не дает. И грозит еще. Если, говорит, не будешь со мной жить, следом за Гришкой пойдешь. Намеки дает, что Григория не пожалел и со мной церемониться не станет.

— Значит, вы предполагаете, что Григория убил Лузгин?

Зверева ответила без колебаний:

— Уверена, что это его рук дело.

— Но у Лузгина есть алиби. Есть свидетели, видевшие его в час убийства далеко от места происшествия.

— Не он, так кто-то из его дружков, но все равно натравил Пашка.

— Убеждены?

— Убеждена!

— Но суду одной убежденности мало, нужны доказательства.

— Я и на суд пойду и на суде скажу — Лузгин убил. Меня в этот раз мать сама из поселка выпроводила, уезжай, говорит, от греха. Я уеду, мне здесь жить тошно, все о нем, о Григории напоминает. Но я твердо решила — пока его убийца на свободе разгуливает, уезжать мне нельзя. И к вам с тем пришла.

— Спасибо, что пришли, — Андрей Аверьянович встал. — Где вас найти, если понадобитесь?

— Я сама могу каждый день приходить, только скажите, куда.

— Вы все-таки лучше оставьте адрес, — Андрей Аверьянович подал ей ручку и листок бумаги.

Зверева написала свой адрес. Андрей Аверьянович проводил ее до дверей. Оставшись один, походил по кабинету, поглядывая то на великолепную оленью голову, то на зубра. «Ищите женщину», — вслух подумал Андрей Аверьянович. — Она сама нашлась. Но туман не рассеялся… А кто сказал, что женщина способна его рассеять? Скорее наоборот».

Ни зубр, ни олень ничего на это не ответили.

Покинув контору заповедника, Андрей Аверьянович не сразу пошел в гостиницу. По главной улице спустился к городскому парку, прошел по аллее к обрыву, нависшему над рекой и сел на скамью. Руки неловко лежали на коленях, и Андрей Аверьянович подумал, что хорошо бы завести палку с массивным набалдашником. Положил бы он сейчас руки на этот набалдашник, на руках утвердил подбородок и созерцал чудесную картину, открывшуюся перед глазами. Почему-то сейчас не в моде трости и палки. Наверное, потому, что некогда современным людям класть подбородки на массивные набалдашники, не тот ритм жизни.

Река под обрывом блестела на перекатах, жутковато темнела под обрывом. Где-то в горах, теснясь в ущельях, она бешено клокотала в брызгах, в пене, вздувалась от дождей, вырывала с корнями деревья. А здесь, на равнине, растратив силу, текла неспешно, даже лениво, только иногда на стремнине закручивала воронки, с силой несла лодку, тянула ко дну неосторожного пловца — напоминала, что это все-таки вода горная и норов у нее крутой.

За рекой была широкая пойма, ограниченная на горизонте зубчатой стеной леса. Небо над лесом еще светилось последним вечерним светом.

Мимо проходили молодые люди, больше парами, тихо разговаривали, смеялись. Андрей Аверьянович глядел на реку, на гаснущее небо, и ему не хотелось отсюда уходить и жаль было, что нельзя сидеть тут бесконечно. Не часто, но появлялись у него мысли о том, что профессию он выбрал себе нелепую: копаться в человеческих несчастьях и пороках, постоянно видеть жизнь в ее мрачных проявлениях, иметь дело с жуликами и убийцами. А жизнь имеет и другую сторону, фасад, многоцветный, яркий, привлекательный. Особенно явственно ощущал он это, когда бывал у дочери в Ленинграде. Там жили в мире театральных премьер и вернисажей, спорили о живописи Пикассо и восхищались Смоктуновским, необыкновенно исполнившим роль князя Мышкина в спектакле Большого драматического театра. Там смотрели «Идиота» и обращали внимание на игру актеров, но как-то не замечали грязи и ужаса бытия, изображенного Достоевским. Наверное, потому, что не знали той стороны жизни, с которой постоянно имел дело Андрей Аверьянович.

Такие раздумья о своей профессии приходили ему в голову редко и быстро уходили, забывались. А сейчас он просто не дал себе воли, встал со скамьи и, все еще сожалея, что нет в руке тяжелой палки с набалдашником, направился в гостиницу.

9

Шел допрос свидетелей. Перед судейским столом стояла мать убитого. Сухопарая, в черном платочке на седеющих волосах, она хотела казаться скорбной, но время от времени забывалась, и сухое, остроносое лицо ее выражало откровенную неприязнь и подозрительность. И отвечала она так, словно бы хотела сказать: «Знаю я вас, запугать меня хотите». Подозрительность, наверное, была у нее в характере, кроме того, кто-то скорее всего подогревал в ней недоброе качество, внушая, что дело хотят замять, а убийцу выгородить.

Больше всего вопросов матери убитого задавал один из заседателей, тот, что сидел справа от судьи, седоусый, с седыми висками лобастый мужчина, рабочий мебельщик. У Андрея Аверьяновича сложилось впечатление — этот заседатель не убежден, что подсудимый преступил пределы необходимой обороны. Вернее, он убежден в обратном.

Судья непроницаем, глаза его под щегольскими очками без оправы посверкивали остро, он внешне бесстрастен и не проявляет предпочтения, как это случается, обвинителю перед защитником. Судья ни разу не прервал адвоката, и Андрей Аверьянович чувствовал, что он и дальше не будет мешать.

— Не случалось вам слышать от сына фамилию Кушелевича? — спрашивает народный заседатель, пожилой, седоусый, с тяжелыми руками, которыми он время от времени трогает свои усы.

— Может, и случалось, — отвечает мать убитого. — В поселке все знали Кушелевича.

— И сын ваш его знал?

— И сын знал.

— И говорил о нем в вашем присутствии?

— Не помню.

— Откуда же вам известно, что он знал его?

— Кто же его в поселке не знал.

— Вам не было известно о том, что Кушелевичу собирались отомстить за поимку браконьеров?

— Нет, не было известно.

— В поселке Желобном об этом говорили не стесняясь.

— Не слышала.

— Какие у вас были отношения с сыном?

— Обыкновенные.

— Он рассказывал вам о своих жизненных планах, о том, что собирался делать в ближайшее время?

— Нет, не рассказывал.

— Значит, ничем с вами не делился, ни горем, ни радостью?

— А чего ему делиться?

— Что же он — не разговаривал с вами?

— Почему не разговаривал?

— О чем же?

— Рубаху велит постирать, залатать что…

Заседатель пожал плечами и сокрушенно сказал:

— У меня вопросов больше нет.

Обвинитель поинтересовался, на какие средства жила мать убитого. Она ответила, что получала пенсию за мужа, дочь присылала иногда.

— Сын работал?

— Работал.

— Где?

— Шофером в леспромхозе.

— Постоянно?

Она сделала вид, что не поняла вопроса.

— Последнее время он работал в леспромхозе?

Выяснилось, что уже около года Моргун в леспромхозе не работал.

— На какие же средства он жил? — это спросил седоусый заседатель.

— Кто ж его знает на какие, — ответила мать Моргуна, — я его не допрашивала.

— Чем же он питался? Обедал где?

— Дома обедал, где же еще.

— А деньги на харчи давал?

— Давал, а как же. Кто же его задаром кормить станет?

— Где же он брал деньги, если почти год не работал?

— Кто же его знает где, про то он мне не докладывал.

Заседателю хочется сказать: «Ну и семейка!», но он только вздыхает.

Андрей Аверьянович про себя улыбается: если обвинитель хотел своими вопросами подвести дело к выводу, что смерть Моргуна лишила престарелую мать кормильца, то попытку его нельзя признать удачей.

Судья поворачивает голову к защитнику:

— У вас есть вопросы?

— Есть, — говорит Андрей Аверьянович. — Ваш сын был левша?