Светлана Успенская - Двум смертям не бывать Страница 25

Днем она чувствовала себя богиней и королевой для всех, а ночью — бесправной наложницей для отчима. К тому времени он уже давным-давно перестал давать ей деньги — на заводе перестали платить зарплату, а редкие копеечные заработки он тут же пропивал. Ситуация была нестерпимой. Хотя Жанна и считалась самой красивой девушкой в городе, она одевалась чуть ли не хуже всех. Деньги на каждую вещь приходилось вырывать у родителей с боем.

Кроме того, отчим не давал ей встречаться с парнями. Если падчерица задерживалась на дискотеке, он бесцеремонно приходил в клуб и, молча взяв ее за руку, точно маленькую нашкодившую девчонку, вел домой. Никакие уговоры, никакие слезы на него не действовали. Она могла гулять хоть ночь напролет в те два дня, когда мать ночевала дома, но если у матери было суточное дежурство, то Жанне вменялось в обязанность возвращаться домой вовремя. Парню, который однажды было вздумал на дискотеке вступиться за девушку, отчим молча сломал два ребра.

Катастрофа разразилась внезапно… Жанна поссорилась со Славой из-за какого-то пустяка. Повздорили они крепко, не разговаривали друг с другом почти неделю. А накануне Жанна своими глазами видела своего парня со своей лучшей подругой — сладкая парочка гуляла на берегу разлившейся после весеннего таяния снегов неширокой Выдринки, и Слава демонстративно обнимал Верку за плечи. Они даже и не думали скрываться от чужих глаз!

Слезы мгновенно навернулись Жанне на глаза. Она была готова умереть от обиды! Умереть или убить кого-то другого. Но кого? Разве предательницу Верку… Да ведь у нее, кроме двоюродного братца, уже полгорода в постели перебывало, зачем ей тогда еще и Славка — для полного комплекта? А он, предатель! Ведь она, Жанна, не такая шалава, как эта Верка…

Девушка возвратилась домой и в бессильной ярости уставилась в угол. От гнева она искусала губы до того, что они стали ярко-красными.

Что может привлечь молодого человека? По мысли Жанны, только новенькая кофточка, которую она видела на привокзальном рынке! Если Слава увидит ее в новой кофточке, такую красивую, он навсегда забудет шалаву Верку!

Но кофточка стоила кучу денег, а денег в семье давно уже не было… Жанна громко разрыдалась и зарылась лицом в подушку. Из-за каких-то паршивых денег рушится ее счастье! Может быть, что-нибудь продать? Она влажным взглядом оглядела комнату. Ничего ценного в ней давно уже не было. Что делать?

Хлопнула дверь в сенях. Это с работы возвратился отчим. Быстро взглянув на падчерицу, он сразу же определил, что у той дурное настроение, поэтому ввязываться в разговор не стал.

Жанна проводила его долгим пристальным взглядом. Застарелая ненависть внезапно вспыхнула в ней с неистовой силой. Сегодня мать опять ушла на сутки, и он опять будет лезть к ней…

Тогда в ее голову пришла идея. Надо настоять на своем! Пока не даст денег, она ни на что не согласится! Жанна прекрасно знала, что отказ еще больше распалит отчима и сделает его желание нестерпимым — как будто ему отказывают в том, что принадлежит по праву. Но на этот раз она будет стойкой. Она скажет: или — или. Или деньги, или ничего, пусть выбирает. Только надо заявить ему еще вечером. После этого бесполезно. Он только рассмеется в лицо, повернется задом и захрапит как ни в чем не бывало. А ведь у нее есть аргумент, против которого он сможет ей возразить. На этот раз последнее слово останется за ней!

Вечер прошел тихо и мирно. Поужинали, посмотрели телевизор, Жанна помыла посуду. Потом начала стелить свою постель.

— Ты что, забыла, мать сегодня на узловой, — напомнил отчим, видя, что падчерица собирается ложиться отдельно.

Жанна не отвечала.

— Сказал: стели большую кровать! — В его голосе прозвучало зарождающееся раздражение. Большой кроватью в домашнем обиходе называлось семейное ложе с никелированными шарами в изголовье.

— Я не хочу! — нехотя обронила Жанна.

— Еще что за взбрыки? — наливаясь гневом, удивился отчим.

— Мне нужны деньги. Дай сто рублей, тогда пойду.

— Где я тебе, интересно, их возьму? — рассмеялся отчим.

— Где хочешь. Можешь занять, можешь чего-то продать. Мне все равно!

— Ты что, оборзела? — взвился он, ведь падчерица впервые осмелилась заговорить таким ультимативным тоном. — А ну ложись, кому сказал!

— Нет. — Жанна даже сама удивилась своему спокойствию.

Она обернулась и твердо посмотрела отчиму прямо в глаза.

— Нет, — еще раз повторила она, наслаждаясь своей силой, звучавшей в голосе. — Нет!

Дальше все произошло так, как она и ожидала. Отчим, несмотря на годы и пьянство, был еще очень силен. Он одной рукой швырнул ее на кровать — панцирная сетка жалобно заскрипела под тяжестью двух тел. Его слюнявый рот искал ее мягкие, всегда такие податливые губы…

Но эти губы твердо шептали:

— Нет! Я сказала, нет!

Тяжелое тело продолжало давить на нее, мешая дышать, сильные руки раздвигали колени…

Рука Жанны метнулась под подушку. Там лежало то, на чем она и строила все свои расчеты.

— Пусти, — прохрипела она. — Не то я…

Но он не обращал на занесенный нож никакого внимания. Он уже вошел в нее и продолжал равномерно двигаться, с каждым толчком действуя все более грубо, яростно.

Тогда она с силой опустила ему на спину кухонный нож.

Когда тело, лежащее на ней, обмякло, заливая постель и домашний халатик в ситцевых цветочках красной липкой жидкостью, она брезгливо выбралась из-под него и еще раз произнесла раздраженно:

— Я же сказала: «Нет!»

Жанна сама вызвала милицию. Она добросовестно рассказала, что случилось. Она чувствовала себя покойно и легко, ведь теперь она была свободной. Ей казалось, что она одержала крупную победу, отстояв свое «я».

Ей присудили за содеянное всего ничего — два года условно. Мать была в шоке, когда, вернувшись с работы, увидела залитую кровью кровать. Она остолбенела, когда милиционер сообщил ей, что целых три года, каждую третью ночь, во время дежурств дочь спала с ее мужем. Она отказывалась верить в это, но ведь у Жанны загодя были приготовлены неопровержимые доказательства… Однако теперь эти доказательства были направлены не на то, чтобы доказать вину отчима, а на то, чтобы доказать невиновность самой Жанны. Жанна не верила, что ее посадят в тюрьму. Этого просто не могло быть, ведь она все так точно рассчитала!

Покусывая пухлую нижнюю губку, придающую ее лицу невинное детское выражение, и борясь с то и дело наворачивающимися слезами, она рассказывала следователю:

— Я не хотела, он меня заставил… У меня так болел живот. — Большие глаза с поволокой стыдливо опустились долу, длинные ресницы легли на зардевшиеся щеки. — Ну, вы понимаете… А он… Нет, я не могу об этом рассказывать!

— А каким образом у тебя в руке очутился нож? — допытывался следователь. — Ты что, его специально положила?

Жанна подняла на него большие глаза — точно горячей водой окатила.

— Я мыла посуду, — сказала она. — А он схватил меня… У меня в руках был нож. Я не хотела, чтобы это случилось.

— А зачем ты сделала магнитофонную запись? — не отставал следователь.

— Я думала, на всякий случай, если скажу маме, и она не поверит… — Жанна низко опустила голову, и на ее руки закапали быстрые горячие слезы. — Он говорил, что у него шурин служит в милиции… Да вы же сами слышали…

Следователь и верил и не верил этой девочке с ангельским личиком и огнем во взгляде. О семье Степанковых было известно только то, что знало большинство выдринцев: пьют, но в меру. Дочь хорошо учится, в отличие от большинства современных девчонок, не гулящая, не замечена ни в каких особых грехах, никто о них слова худого не скажет. Говорили, что отчим в дочке — даром, что не родная — души не чает. А остальное — все как у людей, не лучше, не хуже.

Но в голове у него не укладывалось — как это: заблаговременно заготовленная запись, комплект белья, аккуратно сложенный в целлофановый пакет…

Суд был закрытым, но это дела не меняло: шила в мешке не утаишь, о случившемся давно судачил весь город. На суде Жанна была в школьном платьице с туго заплетенными косицами. Мать сидела в первом ряду в черном платке и глядела остановившимся взглядом прямо перед собой в пол. Она ничего не слышала. Бабка кряхтела, крестилась и сожалеющим тоном бормотала про себя: «Какой мужик был… Копейку какую-никакую в дом приносил. Как же теперь, а? Последний год почти не пил, а тут на тебе…»

Адвокат, приехавший из областного центра, завернул округлую речь, после которой судьи чуть ли не рыдали:

— Да, Степанкова виновна! Безусловно, это так. Но скажите мне, граждане судьи, кто из вас по совести может сказать, что Бушко убила эта юная девушка с чистым взглядом, а не он сам себя? Кто из нас знает, какой ад пришлось в течение последних трех лет вынести этой девочке, будущей невесте, будущей матери? И мы знаем, что от этого ада в своей душе она не освободится никогда… Подумайте, граждане судьи, три года — и из этих трех лет каждую третью ночь вершилось страшное насилие. Триста шестьдесят пять раз всходила на ложе чистая детская душа и возвращалась с него оскверненной. Триста шестьдесят пять раз! Кто из нас в силах вынести такое? Кто из нас в силах простить такое погибшему Бушко? Эти три года закончились катастрофой, но скажите мне, разве не была случившаяся катастрофа закономерным итогом той ужасной жизни, смыслом которой стало насилие…