Анатолий Безуглов - Записки прокурора Страница 26

- Если это Комаров... - начал Жаров и замолчал.

Мы все трое невольно улыбнулись.

- Вот именно: если, - сказал я. - Так что, Константин Сергеевич, продолжайте работать...

В конце января заехал в прокуратуру Межерицкий и с первых же слов ошарашил меня:

- Захар, ты можешь достать путевку в дом творчества композиторов? Хорошо бы на два срока...

- Вот это задача! Ну, еще в местный дом отдыха куда ни шло... А для кого стараешься?

- Для вас!

- Не понимаю...

- А что тут понимать? Ведь мы теперь знаем прошлое Домового, ту пору, когда он учился еще в консерватории. Независимо от того, что вы предполагаете: Комаров у нас или Белоцерковец. Самые сильные чувства, самые яркие воспоминания достаются нам из детства и юношества. Резюме: у нашего пайщика надо спровоцировать воспоминания детства или юности. Детство, наверное, невозможно. Юность - пожалуйста. Обстановку, в которой он варился в консерватории. Светлую, мажорную, еще не отягощенную совершенными деяниями. Такие воспоминания, которые доставили бы ему приятное. Творческие разговоры, дискуссии, споры о музыке, портреты великих композиторов, чьи-то экспромты на рояле или скрипке... Короче, дух творчества. И при этом - дом отдыха. Понимаешь? Надо его чем-то потрясти.

- А вдруг мы его так потрясем... - неуверенно сказал я.

- Ничего, ничего, - перебил Межерицкий. - Хуже не будет. Еще раз не забудь: это все-таки дом отдыха. Вокруг природа, парк с аллеями, прогулки...

- Ладно. Собственно, врач ты, тебе и решать... Есть и другая сторона: как он для дома творчества? Все-таки композиторы приехали отдыхать, творить...

- Он впишется. Тихий, неразговорчивый старичок. Никому не мешает. Сам ест, пьет, одевается, общества не боится... В общем, все функции отправляет исправно.

- Еще напугает кого-нибудь полным молчанием.

- Не напугает. В наш век вполне сойдет за здравого человека. Этакий чудаковатый, замкнутый в себе композитор в пору глубокой пенсии...

- Не сбежит? - все еще опасался я.

- Куда? В Африку? - засмеялся Борис Матвеевич.

- Не знаю. В Зорянск, Лосиноглебск, Ленинград... Вдруг вспомнит все да такое натворит...

- Конечно, врача надо будет предупредить. Даже при захудалом доме отдыха есть кто-нибудь из медперсонала. Я буду держать с ними связь. И вообще можно посвятить обслуживающий персонал...

- Так ведь тогда просочится. И разбегутся композиторы от помешанного...

- Ну, дорогой, это надо предусмотреть. Моя идея, ваше исполнение. Я даже берусь навещать его.

- Да, задал ты мне...

- Не я вам, а вы мне. Можно, конечно, сидеть и ждать у моря погоды...

Работники дома творчества отнеслись к делу с таким пониманием, доброжелательностью и усердием, что мы поразились.

- Все-таки композитор, свой брат, - сказал Борис Матвеевич, возвратившись из поездки.

- И, может быть, преступник...

- Они этого не знают... Что ж, товарищ, прокурор, остается только ждать, когда Комаров-Белоцерковец заговорит...

"Комаров-Белоцерковец" Межерицкий сказал не случайно. Когда речь зашла о выборе фамилии (она должна была фигурировать в письме в Союз композиторов и, естественно, в путевке), возник спор, какую из двух присвоить больному. Сошлись мы со следователем на двойной...

Помимо Комарова-Белоцерковца в том же доме творчества поселился еще один "композитор". Начальство Жарова посчитало, что выпускать Домового на вольный простор без всякого присмотра нельзя. Не известно, что скрывается за его личиной. Вдруг опасный преступник...

Поместили нашего пациента в одноместной палате, в домике, где размещался медпункт. Директор дома творчества предложил даже кормить больного в его палате отдельно от других и вообще заниматься им индивидуально. Но Межерицкий вежливо отказался от этой услуги, потому что главная цель - общение с отдыхающими - не достигалась бы...

Потянулись дни ожидания. Два-три раза в неделю Борис Матвеевич звонил в дом творчества, после чего, естественно, сообщал нам новости. Они были малоутешительными. Вернее, как врач Межерицкий мог оставаться удовлетворенным: больной, конечно, чувствовал себя лучше, чем в психиатричке. Если принять во внимание, что до этого Домовой много лет не видел белого света (в буквальном смысле, потому что бодрствовал лишь ночью) и не знал свежего воздуха, улучшение мог предвидеть и не врач. Дом творчества располагался среди соснового леса, недалеко от моря. Погода стояла отменная - легкий морозец, снежок.

Борис Матвеевич говорил мне по телефону, что больной стал дольше гулять, прибавил в весе, лучше спит, но со стороны психики - никаких изменений. Я уже стал терять веру в успех этой идеи. И вдруг...

Но лучше все по порядку.

Однажды я задержался на работе. В приемной послышались голоса. Секретарь с кем-то разговаривала. И через минуту Вероника Савельевна заглянула ко мне:

- Захар Петрович, к вам женщина на прием. Я, конечно, объяснила, что рабочий день уже кончился, попросила прийти завтра. Она говорит, что дело срочное. Издалека ехала...

- Конечно, приму.

Если уж Вероника Савельевна решилась просить об этом, глаз у нее верный и постоять за мое время она может, - значит, принять надо...

Посетительнице было лет пятьдесят. Смуглое лицо. Мне показалось сначала - грузинка, но, присмотревшись, я убедился: тип лица совершенно русский. Она потирала закоченевшие на морозе пальцы. Я удивился, как она отваживается расхаживать по улице в легком пальтишке, когда стоят такие холода.

- Садитесь, пожалуйста, - предложил я, продолжая разглядывать ее.

Устроилась она на стуле как-то несмело, нерешительно. И все еще растирала покрасневшие на морозе руки.

- Моя фамилия Тришкина.

- Я вас слушаю.

- Товарищ прокурор, может, я не совсем по адресу... В общем... Простите, если побеспокоила зря...

- Говорите, говорите. И успокойтесь.

- Фамилия моя Тришкина. Я специально приехала сюда из Чирчика. Это в Узбекистане... - Вот откуда ее смуглота: южное солнце. - Прямо с поезда. Вещи в камере хранения... И не удержалась, сразу разыскала прокуратуру...

- Ничего, - сказал я успокаивающе. А ее нужно было успокоить. Она терялась и от этого не находила нужных слов. То-то, смотрю, на вас легкое пальто.

- Да, у нас здесь холодно. Я уж забыла... Как узнала, сразу подхватилась...

"У нас"... Это меня заинтересовало.

- Вы здешняя? Зорянская?

- В этих краях я провела все детство. - Она зачем-то достала из кармана измятый конверт. Но не вынула из него письмо, а положила перед собой. Как подтверждение важности и крайней нужности приезда в Зорянск. - Написали мне, будто брата моего отыскали... Может, это неправда?

- Какого брата?

- Геннадия Александровича Комарова...

Я сразу и не сообразил, какое отношение может иметь Тришкина к Комарову, Белоцерковцу и всей этой истории. А когда до меня дошло, я сам заразился ее волнением.

- Выходит, вы Таисия Александровна?

- Да, сестра, сестра... Вы, значит, и меня знаете? Значит, Гена, Гена...

Губы у нее задрожали. Я вскочил, подал Тришкиной воды. Но успокоить ее мне удалось только с помощью Вероники Савельевны.

Когда Таисия Александровна смогла говорить, я попросил объяснять, как она попала именно в Зорянск, ко мне.

- Получила письмо из Лосиноглебска. Вот оно, - Тришкина показала на лежащий перед ней конверт. - Один папин знакомый, старик уже, случайно узнал, что в Зорянске разыскивают кого-нибудь из Комаровых. Я одна из Комаровых осталась... Будто бы Гена объявился... Поверите, товарищ прокурор, я почему-то всегда думала, что он умереть не мог. Хоть тюрьму и разбомбило, а сердце чуяло: брат живой... Не со зла он все сделал, не со зла... Брат так меня любил. Больше, чем... больше, чем...

Она снова разрыдалась. И я дал выплакаться ей вволю. Когда Тришкина пришла в себя, разговор пошел более ровно.

- Таисия Александровна, мы действительно разыскиваем родных Геннадия Александровича Комарова. Но я прошу выслушать меня спокойно. Жив он или нет, пока неизвестно.

Если больной действительно ее брат, я оставлял Тришкиной надежду. Если это Белоцерковец или кто другой, - подготавливал к разочарованию.

Женщина слушала меня очень внимательно. Она хотела верить в чудеса, в то, что брат жив. И в то же время готовила чувства и волю к известию о его смерти.

- Очень хорошо, что вы обратились к нам сами... Еще раз повторяю: мы не знаем, жив или нет Геннадий Александрович. Но вы поможете установить это...

В моем сейфе лежала фотография больного. Но я опасался: старик, изображенный на ней, изможденный, лысый, с провалившимся ртом, с внешностью, может быть, до неузнаваемости перекореженной временем и обстоятельствами жизни, ничего не подскажет ее памяти...

- Расскажите, что и почему произошло 15 июня сорок первого года на пляже в Лосиноглебске.

Таисия Александровна кивнула:

- Хорошо, только я не знаю, с чего начать. И что именно вас интересует?

- Я буду задавать вам вопросы... Скажите, сколько лет вы жили в Зорянске и когда переехали в Лосиноглебск?