Эд Макбейн - Румпельштильцхен Страница 26

— Это сделал мистер Шерман.

— Джим Шерман? — переспросил я.

— Да, сэр.

— Вы хотите сказать, что мистер Шерман убил Викки?

— Да, сэр.

— И что дает вам основания для подобной уверенности?

— А то, что мне довелось услышать в прошлую пятницу.

— И что же вы услышали, мисс Симмс?

Она снова взглянула на дверь.

— Эта дверь заперта? — спросила у меня Мелани.

— Нет.

— А вы не могли бы запереть ее на ключ?

— Мисс Симмс, там, в приемной, сидит секретарь, и она никогда и никому не позволит войти сюда, прежде чем…

— Мистер Хоуп, закройте ее, ну пожалуйста.

Вздохнув, я поднялся из-за стола, подошел к двери и повернул ключ в замке. Уже одна только попытка представить то, как Джим Шерман убивает Викки, или вообще кого-нибудь, если уж на то пошло, показалась мне невероятно абсурдной, и я уже начинал подозревать, что Мелани Симмс несколько тронулась рассудком. Но я все же опять вернулся к своему столу, уселся во вращающееся кресло на колесиках и очень терпеливо сказал:

— Все в порядке, дверь закрыта на замок.

— Это было вечером в пятницу, принялась рассказывать она. — Я в тот вечер работала в баре. Как раз там, где я обслуживала вас в воскресенье, помните?

— Ага, — поддакнул я.

— Все было еще очень тихо, это было примерно часов в восемь или в четверть девятого, где-то в это время, и зрители еще не начинали собираться на шоу. В обеденном зале ресторана было много посетителей, но вот в холле и у бара не было еще никого.

Я попытался наглядно представить себе, как выглядел холл ресторана в тот вечер, когда Викки должна была впервые выйти на сцену; помещение, щедро украшенное живыми цветами от «Флер-де-Лиз», — тут и бостонский папоротник, и шведский плющ, филадендрон, высокие свечи, горящие в рубиново-красных подсвечниках, белые скатерти на столах, доносящийся приятный гул разговоров, звон кубиков льда о стенки бокалов с коктейлями — но нет, так там наверное было уже ближе к девяти часам, когда в холле начинали собираться зрители перед предстоящим шоу. Мелани рассказывала о том, что происходило еще раньше, скорее всего огни в холе были притушены, посетителей почти нет, и бармен задумчиво слушает пианиста, наигрывавшего на рояле попури из старых бродвейских шлягеров…

— За стойкой бара зазвонил телефон, и Дэнни подошел туда и снял трубку. Звонил Викки из своей гримерки. Она сказала, что просто-таки умирает от жажды и спросила, не мог бы кто-нибудь в качестве любезности принести ей стаканчик «перриера» с лимоном. Дэнни быстро приготовил все, как она просила, и я понесла фужер в гримерную к Викки. В «Зимнем саду» помещение для гримерной — или как это еще там называется? — было как бы частью дамской туалетной комнаты, а потом там еще устроили такой маленький закуток типа небольшого холла, вы представляете, где это там, да? Первоначально, когда ресторан только-только открылся, ни мистер Шерман, ни мистер Этертон не планировали устраивать здесь какие-либо шоу. Но затем они подписали контракт с Викки, и ей понадобилась комната, где она могла бы переодеваться. И знаете, тогда-то и начали появляться там разные ширмы, портьеры из красного велюра, подвешенные на больших металлических кольцах на карниз из желтой меди, а еще туда поставили специальный туалетный столик с зеркалом и лампами, а также восхитительную мебель — кресло и небольшой диван, — короче говоря, все необходимое. Я все так подробно вам объясняю, потому что прежде вы должны понять, каким образом мне удалось услышать, о чем они там говорили. Там ведь не было дверей, понимаете? Просто ширмы и за ними портьеры. Вот как получилось, что я слышала, о чем шла речь. О чем Викки разговаривала в тот вечер с мистером Шерманом.

Я никак не могла решиться войти. Ведь в портьеры-то не постучишься, вот, и я так и стояла за ширмами и портьерами, держа в руках поднос, на котором стоял фужер «перриера» с лимоном. Я слушала их разговор, и в то же время сознавала, что не следует подслушивать, что это не мое дело, все то, о чем они говорили за портьерами, но ведь с другой стороны, Викки просила принести ей пить, ведь она сама позвонила в бар и сказала, что умирает от жажды… Что мне делать? Как поступить? Я предположила, что должно быть Викки позвонила еще до того как к ней пришел мистер Шерман и до того как они начали с ним ссориться. Я была в достаточной степени уверена, что вряд ли Викки захочется, чтобы именно в тот момент я ворвалась бы к ним с «перриером» на подносе. Но все же я не уходила и продолжала стоять там, прислушиваясь к их разговору и все еще не в состоянии решить, как же все-таки поступить дальше: то ли откинуть портьеру и как ни в чем не бывало сказать им «Привет», сделав вид, что как будто я вообще ничего не слышала, или же вернуться в бар, сказав Дэнни, что Викки передумала, — короче, я просто ума не могла приложить, что делать. Вот так я в конце концов и осталась там.

Причиной для спора, насколько я понимаю, послужили песни, выбранные Викки для ее первого концерта у нас в «Зимнем саду», кстати, все те же песни она исполняла и вечером в воскресенье, когда вы к ней приходили. Но в пятницу еще можно было что-то изменить, что-то поправить, тогда еще для этого оставалось время. Я имею в виду, что в пятницу к нам должна была приехать та девушка из «Геральд-Трибюн», специально для того, чтобы послушать выступление Викки, а потом написать об этом статью в газете. И как ее звали-то, эту девушку-то из «Трибюн»… кажется, Джоан какая-то…

— Джин Ривертон, — поправил я. Вообще-то Джин уже не относилась к «девушкам». Ей было уже пятьдесят четыре, и охарактеризовать ее можно было не иначе, как ядовитая гангрена на заднице творческого сообщества нашей Калусы; ее рецензии, зачастую чересчур злобные, могли послужить толчком для быстрейшего прекращения любого начинания. Я не успел прочитать ее рецензии на премьеру Викки, потому что до самого воскресного вечера я был вместе со своей дочерью в море на яхте.

— Да, Джин Ривертсон, ее так звали, — согласилась Мелани, — я как раз ее имею в виду. Она должна была прийти сюда вечером в пятницу — и она в самом деле пришла позднее, но тогда на часах была всего лишь четверть, а может и половина девятого вечера — и вот мистер Шерман стал уговаривать Викки, что еще не поздно включить хотя бы несколько песен в стиле рок-н-ролла в ее репертуар… так, кажется, это называется, репертуар?

— Да, репертуар.

— Вместо того, чтобы исполнять программу, составленную исключительно из всего этого — прошу прощения, но именно так он выразился — из всего этого старья сороковых-пятидесятых, из этого дерьма, годного только для выступления перед старыми пердунами. Мистер Шерман постоянно повторял, что Викки была известна в первую очередь как певица, исполняющая рок-н-ролл, что именно с рок-н-роллом она сделала себе имя и завоевала признание, он говорил, что она не Дина Шор, не Розмари Клуни, не Элла Фитцджеральд, не Тереза Брюэр и не Сара Воэм, она Виктория Миллер, и что ее музыка — хард-рок. Мистер Шерман сокрушался, что вот уже целых две недели, с тех пор, как начались репетиции с этим засушенным ископаемым — это тоже в точности его слова — привыкшим играть для оперных певцов в «Хелен Готлиб» — но только Викки и слушать ничего не желала — и вот теперь через полчаса, даже меньше чем через полчаса она должна была выйти на сцену, и в связи с этим не могла бы она, ну пожалуйста, ради Бога, попросить пианиста сыграть хотя бы всего одну из тех песен, что когда-то сделали ее знаменитой, ведь разве пианиста не сможет сыграть хотя бы «Безумие», ведь весь мир знал ее «Безумие». На это Викки очень мягко сказала, что да, им пришлось уже наверное сто раз за последние две недели возвращаться к этому вопросу, и что лично ей кажется, что было уже решено, что в Калусе публика состоит в основном из людей старшего поколения, и было бы большой ошибкой исполнять для них песни шестидесятых годов, особенно, если взять еще в расчет уединенную атмосферу такого зала, как здесь, в «Зимнем саду», и уж наверное в сопровождении одного лишь фортепиано да еще с аккомпаниатором в лице засушенного ископаемого — скорее всего Викки передразнила здесь самого мистера Шермана — и что ей вовсе не хочется обсуждать заново и именно сейчас, за 25 минут до начала концерта, а посему не может ли он, то есть мистер Шерман — ради Бога, мистер Хоуп, извините меня, но она сама сказала так — не сможет ли он побыстрее отъебаться от нее?

Весь их разговор велся поначалу на более или менее цивильном уровне. Представляете, никто даже не повысил сколь-нибудь значительно голоса, они были похожи на мужа и жену, ругающихся из-за денег или детей или еще что-нибудь типа того, но тут вдруг мистер Шерман вышел из себя. Он начал высказывать ей в том смысле, что да вообще, что она там о себе возомнила и кто она такая, чтобы выгонять его из гримерной, ставшей ему почти в две тысячи долларов, и все только для того, чтобы угодить ей, и светильники вокруг гребанного туалетного стола — извините за выражение — и зеркала в полный рост, и этот диван, потому что, видите ли, она соизволит отдыхать перед шоу, и тяжелые велюровые портьеры, и богато украшенные ширмы, и что она вообще там из себя строит? Может быть ей кажется, что она все еще звезда? А может быть она и в самом деле звезда, продающая миллионными тиражами свои записи, и может быть это совсем не она перепродает недвижимость в зачуханной конторе на рифе Сабал?! «И даже не пытайся меня выставить отсюда, ты…»