Леонид Словин - Победителям не светит ничего (Не оставь меня, надежда) Страница 26

— Ваш брат просто поражает своей литературной эрудицией, — явно обозлившись, бросил Панадис, — Откуда она у него? Из афганских далей? Из Чечни? У вас там работали литературные кружки?

У Анастасии вытянулось лицо.

— Виктор, — укоризненно бросила она, — ну когда ты, наконец, угомонишься? Для чего все это?…

Панадис плотно сжал губы и повернулся к Анастасии.

— Увы, милочка, при всей своей симпатии к вам ниче — гошеньки не могу сделать…

Со стороны могло показаться, что это относится не столько к Анастасии, сколько к Виктору. Маленькая месть большому нахалу. Он словно забыл о своем обещании израильско му полицейскому.

Анастасия поднесла к глазам платок.

— Ради Б-га простите, что мы вас задерживаем…

— Вы же врач, — обратился к Панадису Чернышев. Это можно было рассматривать как косвенное извинение. — неужели вы не можете что — то хотя бы подсказать?

Панадис кивнул: хорошо, его уломали, он подскажет.

— Почему бы вам не обратиться в Медицинский центр?

Панадис тянул, не договаривал, уводил в сторону. Наконец, сочтя, что коиент спекся, поджал губы. Решился.

— Недавно я познакомился с очень продвинутыми в области хирургии и трансплантации жизненноважных органов специалистами…

Панадис вопросительно взглянул на клиентов, достал из заднего кармана брюк кошелек и, покопавшись, вытащил визитную карточку.

«Доктор Олег Анатольевич Рындин, председатель Медицинского центра „Милосердие-97“, Москва».

Виктор скосил взгляд в сторону, смотрел, как, выташив из перчаток длинные, холеные руки, Панадис сжал ими похолодвшие пальцы Анастасии.

— А вы сами обратились бы в этот Центр? — спросил Чернышев.

Панадис мог промолчать, но на этот раз он решил наказать наглеца подчеркнул его плебейские замашки.

— Интересно, где вы воспитывались?!

Старший опер РУОП Виктор Чернышев вырос в писательском кооперативном доме, в нескольких поворотах от метро «Аэропорт». На небольшом пятачке вокруг правления Литфонда в домах высшей категории обитали многие из живых литературных классиков. Здесь можно было запросто встретить увешанных орденами и медалями литературных вельмож.

Впрочем, и его отец был тоже таким. Поэт — песенник. Лауреат. Член парткома, комитетов и комиссий.

Виктор был настоящим писательским сыном. Ходил в детский сад Литфонда, рядом, через двор. Дни рождений его справляли в ресторане Центрального дома литераторов, в Дубовом зале.

С раннего детства учил с репетитором английский. На школьные каникулы зимой всей семьей уезжали в Дома Творчества — в Малеевку или в Переделкино — ходили на лыжах. С мая все лето сидели в Крыму, в Планерской. Рядом с музеем Максимилиана Волошина. Читали стихи, слушали музыку.

Он рос послушным воспитанным мальчиком. Слушал разговоры взрослых, когда за рюмкой они начинали бесконечные разговоры о литературе, о войне, о начальстве.

От него ничего не скрывали.

Однажды совсем маленьким еще он сказал отцу:

— Не бойся! Я не Павлик Морозов! Я тебя никогда не выдам!

Отец испугался.

С чего началось его отчуждение? Ах да, — мимолетное видение детства! Мать в постели с молодым и порочным парнем из Литинститута.

Они внезапно возвратились тогда с отцом с дачи: отец хотел сделать матери сюрприз. Тихо открыл дверь и прокрался внутрь.

— Блядь! Домработница! Пригрел змею на груди! Нашел в провинции невиннную девочку! Вывел в люди! Дамой сделал! Не дама ты, шлюха!..

Голос отца полоскался, как простылое белье на ветру…

Мать была степенной русой красавицей. А может, так ему казалось? Сама русская степь — ласковая и просторная — разгуливала по дому. К ней хотелось прижаться, вдохнуть ее запах.

Впрочем, как Виктор потом убедился, что многие писательские жены были созданы по тому же образу и подобию.

Потом, позже, он нашел для себя объяснение этому: да зачем же нужен творцу повседнвно рядом с тобой кто-то, кто так же рафинирован, талантлив, ярок?!

Кроме того, каждый художник — актер. И ему так нужно перед кем — то красоваться. Кто-то должен ему поклоняться. Смотреть на него восторженными глазами. Млеть. А ведь чем проще зритель, тем легче это достигнуть.

Проблема в том, что и зритель тоже обретает навык. Он ведь и сам все время в театре, среди актеров, и сам ищет своих зрителей. Богема! Потому, наверное, так часты измены в этой среде.

Ночью он слышал как мать продолжала ругаться с отцом.

— Ты — импотент! — тихим, но истеричным голосом причитала мать.

— Я импотент? Идиотка! У меня было столько баб, сколько тебе мужиков за всю твою жизнь не приснится. Да ты что думаешь, — сейчас на меня не вешаются?

— И песни твои — сплошная импотенция, и стихи…

— Знаешь кто, ты? Ты… Ты… — шипел отец. — С твоим аттестатом тебя в кулинарный техникум не приняли, а я тебя в университет послал…

— Плохо сделал! — давилась ненавистью мать: иначе бы не знала, какое ты ничтожество вонючее. Сколько жоп ты вылизал, чтобы все свои значки лауреатские достать?! Скольких коллег продал? На скольких доносы настрочил. Сколько талантов загубил?

Детство Виктора кончилось в ту ночь. Ему было тогда 12 лет.

Внешне отец и мать относились друг к другу по — прежнему. Называли один другого «зайчиком» и «кисанькой». Умильно целовалсь. Ходили по концертам и выставкам. Но Виктору казалось, что они играют какую — то сюсюкающую и отталки вающую игру. И он презирал их настолько же, насколько любил. Его просто разломало надвое. Виктор и Анти-Виктор. Подросток и старик. Преданный сын и язвительный чужак. Он не разлюбил их — слишком был для этого нормальным и психически устойчивым мальчишкой. Но дом и родители потеряли для него ту подкорковую притягательность, какая только и превращает сожительство в семью.

Виктор стал груб, часто пах табаком. И ни затрещины отца, ни слезы матери не могли ничего изменить. Все, к чему он привык и что еще недавно было для него нормой и средой, потеряло свою ценность и авторитет.

Он начал хуже учиться: не потому, что запустил учебу или перестал что-то понимать — он еще с детства удивлял своими способностями, — а потому, что учиться хорошо ему стало стыдно. Он отталкивался от всего, что еще недавно играло важную роль в его жизни. Крушил идолы, занимался подростковым богоборчеством.

В шестнадцать Виктор увлекся гитарой. Почти сутками просиживал с ней, покуда совершщенно отчаявшаяся в единственном сыне мать не взяла ему учителя.

Потом связался с крутыми. По ночам пропадал. Время проводил в кругу таких же отброшенных центрифугой обстоятельств парней и девчонок, как и сам, и пел песни на стихи, которые сам же сочинил…

Потом, уже став взрослым, он понял, что по чувству и искренности писал их не хуже, а может быть, лучше чем трижды лауреат — отец.

И все-таки было в нем что — то такое, что отличало его и от тех, к кому он пристал. Вот и острижен так, словно вчера освободился, и одет, как они, и манеры крутого, а все равно даже там, в этой среде, он чувствовал себя как прибившийся к чужой стае…

Однажды, когда его прятелей замели, к ним в дом пришел молодой офицер милиции. Виктор был один.

— Поговорим? — спросил мент и невесело улыбнулся.

Виктор безразлично кивнул.

— Я знаю: ты в налете на склад не участвовал, но ты с ними, поэтому я здесь… Есть в этом доме что — то выпить? Вино или пиво? Водку пить не буду…

Виктор выпотрошил холодильник, выставил на стол батарею пивных бутылок, колбасу и сыры.

— Я ведь не очень чтобы милиционер… — Улыбнулся гость. — Я психолог… МГУ два года назад закончил…

Виктор молчал.

— В тебе что — то есть, парень. Знаешь, они сами подтверждают: ты среди них — белая ворона. Но вот говорят о тебе хорошо. Как-то уважительно. Это то, что называют иногда «харизмой», задатками лидера. Ты ведь не только на гитаре играл. Еще разговаривал с ними, делился. А они нутром чуяли: ты умнее, опытнее, не исключено — талантливее…

— Они сядут?

— Сядут, — сокрушенно мотнул головой молодой офицер. — Не могут не сесть: заслужили!

— А я?

— Что — ты? Что-ты? Ты сдашь экзамены на аттестат зрелости и пойдешь в вуз…

Офицер покачал головой, внезапно заговорил о другом:

— Я организовал студенческий кружок: для работы с трудновосптуемыми подростками. Ты смотри сколько их вокруг. Это же динамит, когда-нибудь взорвется. Хочешь примкнуть к саперам?…

И Виктор примкнул.

Сначала — осторожно: слишком свежи были еще рассказы о ментах, чья цель — надеть на свободного и гордого человека ошейник порядка и рабства…

Впрочем, и его личные контакты с ментами были тоже негативны: сержант, врезавший ему по ребрам, участковый из лимитчиков, звонивший отцу…

Но однажды с ним разобрались совсем другие — «трудновоспитуемые», состоявшие на учете в детской комнате милиции. Те с кем он взялся работать. На голову накинули чью-то куртку. Связали руки. И били. Крепко били…