Галина Романова - Счастье по собственному желанию Страница 27

В ответ легкий смешок и:

– Лю-ююба… Закатова-аа…

– Ну, я это, я! Что надо-то?!

Звал ее мужчина. Несомненно, голос был мужским. И что-то знакомое было в нем – в этом приглушенном призыве, только никак было не вспомнить.

Он напомнил.

Еще разок позвал ее и через непродолжительную паузу добавил:

– Осталось четыре дня. Помнишь?..

Глава 7

– Ты режешь меня без ножа, Любаша!

Эту фразу Хелин повторил уже четырежды. А она лишь подавленно молчала. Теребила тонкий плетеный поясок легкого сарафана, потупив взгляд, и молчала.

– Ты понимаешь, что срываешь план поставок?! Понимаешь, что я ответствен перед потребителем?! Что я им скажу теперь?! Скажу, что тебе приспичило уйти вдруг в отпуск?! И что ждать до начала сентября ты ну никак не можешь? Ну, что за блажь, Люба?! – Богдан Владимирович так разволновался, что, не заметив, оторвал верхнюю пуговичку на белоснежной сорочке, пытаясь ее расстегнуть.

Ей его в какой-то мере было жаль. Но еще больше было жаль себя. Эта самая вселенская жалость к самой себе – маленькой, беззащитной, никому не нужной со своими проблемами – томила ее до самого утра.

Уснуть она так и не смогла после милого ночного напоминания, прозвучавшего с качелей. Поднялась в пять утра с кровати. Перегладила все вещи, что лежали у нее в чемодане, развесила их на вешалках в полупустом шкафу Кима. А потом пошла готовить завтрак. Времени было предостаточно, и она решила испечь оладьи. Нашла на полках пакетик скороспелых дрожжей, навела тесто и ушла в душ. Пока купалась, пока мыла волосы, причесывалась, подкрашивалась, тесто едва не выпрыгнуло из кастрюльки. Чуть подумав, Люба нарезала в тесто половинку яблока и персик. Дождалась, пока пышная масса снова не полезет кверху, и начала черпать тесто ложками и выливать в брызгающую маслом сковородку.

Оладьи получились необыкновенными. Пышные, золотистые, ароматные. И они так великолепно смотрелись на старом глиняном блюде, чудом сохранившемся от прежней жизни Кима. Люба, отыскав его, жутко обрадовалась, и долго прижимала его к себе, любовно поглаживая.

Он сохранил… Сохранил хоть что-то… Может, и с его чувствами к ней так же, а? Может, где-то в запасниках души… Хоть пара черепков, а…

Она нашла в выдвижном ящике новенькую скатерть. Застелила ею стол и, водрузив в центре стола глиняное блюдо с оладьями, поставила чашки с блюдцами. Потом подумала и налила в молочник сгущенки. А в фарфоровую розеточку наложила горкой апельсинового джема.

Может, это последний у них с Кимом совместный завтрак, подумалось ей тогда. Пускай все будет, как у людей.

Как у людей не получилось. Ким к завтраку не встал, хотя она и пыталась разбудить его. Он зарывался носом в подушку, укрывался с головой одеялом, мычал что-то нечленораздельное и гнал ее прочь. Ждать до бесконечности она не могла, ей нужно было спешить на проходную. Без десяти восемь записывали уже как опоздавших.

Люба надела сарафан, легкомысленный и чрезвычайно открытый. Повязала его тонким плетеным пояском и, обув на ноги легкие сабо, ушла.

Сколько шла по двору к остановке, столько не сводила глаз с качелей. Ей все еще мерещился призрак ночного гостя. Как некстати напомнил он ей об отведенных днях. А она уже понемногу начала успокаиваться. Решила, что раз бумаги из дома Савельевых исчезли, то вместе с ними исчезла и опасность. Ан, нет… Не получилось. Либо бумаги не нашли своего адресата, и их кто-то перехватил. Либо… Либо не в бумагах вовсе дело…

– Что мне делать, Люба?! Что ты молчишь, а?!

– Присядем, Богдан, – тихо попросила Люба.

Все это время она стояла, будто школьница, в центре его кабинета, а он носился вокруг нее кругами и размахивал руками. Пуговицу даже на рубашке оторвал, пытаясь расстегнуть воротничок.

Скажите, как разволновался! Интересно, как он разволнуется, узнав, что его избраннице жить осталось четыре дня? Поспешит расторгнуть помолвку и тут же отберет перстень? Снова начнет на груди рубаху рвать или все же проникнется важностью момента и предложит хоть какое-то решение?

Люба села на предложенный стул и едва брезгливо не сморщилась, когда губы коснулись ее обнаженной шеи. Надо же, а еще совсем недавно мечтала об этом. А вот стоило Киму появиться в городе, и все. Все вверх ногами. И ее жизнь, и чувства, и покой. Может, не так уж и не прав Иванов, предрекая что-то ужасное, что должно начаться с его приездом.

– Дело в том, что мне нужно ненадолго спрятаться, Богдан, – проговорила Люба, поднимая на Хелина исполненный тоски взгляд.

– В каком смысле?! – он, разумеется, ничего не понял и, как и ожидалось, вытаращил на нее голубые глаза. – От кого?!

– Я не знаю! В том-то все и дело, что я не знаю! – она пожала плечами.

– Как это?! Тебе нужно спрятаться, а ты не знаешь, от кого?! И как тогда прятаться будешь, по-страусиному?

Хелин начал раздражаться и принялся менять местами предметы на столе. Слева рамка с его портретом стояла, ушла в центр прямо перед ним. Пачка документов сместилась вправо. Две авторучки с карандашом легли по обе стороны пачки документов. Руки вот только деть ему было некуда, и они порхали и порхали над столом, попутно оторвав еще одну пуговицу на рубашке.

– Тут такое странное дело получается, Богдан. – Люба сделала паузу, дождавшись его внимания. – Кто-то перевернул вверх дном мою квартиру. Поэтому я и живу у Кима, понимаешь? Потом встретил меня в темном подъезде и потребовал от меня вернуть то, что я присвоила. Или что-то в этом роде.

– А что ты присвоила?! – симпатичное гладко выбритое лицо Хелина превратилось в восковую маску.

Только что отдельной жизнью жили глаза, полыхая праведным непониманием. Не сидели на месте брови, взмывая и надламываясь домиком. Губы кривились и подрагивали. И тут вдруг все замерло, окаменело.

– Что ты присвоила такого, что тебя преследуют? – то ли произнес Хелин вслух, то ли проговорил одними губами.

– Я не знаю. – Люба пожала голыми плечами, поправила сползшую бретельку сарафана, и снова: – Я не знаю, честно. Сначала думала, что все дело в тех бумагах, что были у Тимоши Савельева.

– Каких бумагах??? – Хелин еле держался в своем директорском кресле. Казалось, ткни его пальцем, и он, словно кисель, растечется под столом. – О каких бумагах речь, Люба?! Ты говорила что-то об убийстве тещи своего покойного друга, но какие, к чертям собачьим, бумаги?!

Впервые с момента их знакомства и общения Любе сделалось неловко и стыдно за себя.

Парень попал, как сказал бы Иванов, потирая ладони в предвкушении чужих неприятностей. Хелин, судя по всему, как раз и чувствовал себя тем самым парнем, что попал.

Он едва не плакал. И то ли ей показалось, то ли и в самом деле она несколько раз поймала его взгляд на своем безымянном пальце правой руки. И во взгляде его стопроцентно сквозило сожаление.

– Слушай, Богдан, я постараюсь тебе все объяснить сейчас. Хотя, если честно, сама мало что понимаю.

Люба потрогала пучок на затылке, почему-то ей все время казалось, что он сейчас распадется, хотя тот твердо сидел на своем месте, сцепленный заколками. Нервничала просто, наверное.

– Началось все со звонка.

– Какого звонка? – со стоном пробормотал Хелин, потянулся к стакану с водой и опрокинул его залпом в себя.

– Мне позвонил мой друг и назначил встречу. Дело касалось чего-то такого, о чем он не стал говорить по телефону, – про желание Тимоши свести их снова с Кимом Люба благоразумно умолчала. – Только переговорили, и тут – бац – Тимошу сбивает машина насмерть! Кто-то вывернул наизнанку мою квартиру и пригрозил мне в подъезде, что если я не верну чего-то такого, о чем я не имею ни малейшего представления, то жить мне ровно семь дней осталось.

– Черт!!! Черт, черт, черт!!! – длинные белые пальцы с розовыми ногтями взъерошили безукоризненную прическу и даже осмелились чуть подергать за волосы. – Что все это может значит?!

– Потом звонит Таня Савельева. Это жена Тимоши…

– Да понял я, дальше! – прикрикнул на нее Хелин, который теперь выглядел донельзя разгневанным, вернув на лицо все краски жизни от светлого пурпура до темного багрового.

– Звонит и говорит мне, что после смерти Тимоши остались бумаги, в которых упоминается мое имя. Я иду туда и натыкаюсь на труп тети Веры.

– А тетя Вера у нас кто?

– Она мать Тани.

– Что, прямо так сразу после вашего разговора и стала трупом? – кажется, он не верил ни одному ее слову и страшно злился теперь, понемногу справившись с растерянностью.

– Нет. Трупом тетя Вера стала на другой день.

Люба решила быть терпеливой и объяснить ему все от начала до конца. Чтобы Богдан понял, простил и разрешил ей уйти в отпуск. Понял всю серьезность того, что происходит вокруг нее. Понял, что ей страшно, в конце концов, и очень хочется укрыться за надежной железной дверью Кима и не выходить оттуда уже никогда. Интересно, а оладьи ему понравились, или он все еще спит?..