Алексей Биргер - Похоронное танго (Богомол - 6) Страница 27

Лейтенант долго меня разглядывал, пока я стоял перед ним - с чуть ли, по-моему, не покаянным видом стоял.

- Как вести? Так вести, чтобы шкуру спасти! - ответил он, рифмочку подпустив. - А вообще... Губа давно нам известен. И по таким делам замазан - хоть доказательств, для суда приемлемых, нет, но все знают, что замазан по которым ему бы ни за что замазываться не разрешили, даже если б он рисковал расконспирироваться, увиливая от их исполнения. Потому как есть пределы, за которые любой оперативный работник переступать не должен. Так что бандюга он, обыкновенный бандюга. Но, с другой стороны... Это объясняло б и давление на нас, и то, как адвокат себя вел... Надо б это провентилировать. Впрочем, ладно, это тебя не касается. Ступай.

Ну, я и вымелся подобру-поздорову, от греха подальше. Одно я понял: кажется, я в точку попал, и правильно эта Татьяна-Катерина меня надоумила. А если и ошибочка выходит, то лейтенант о том же самом подумал, о чем и я: что, в любом случае, не худо бы Фому с Губой между собой стравить, намекнув Фоме, что Губа одно время в "органах" работал, да вот скрывает это от братков, товарищей своих. А там, ложное подозрение или нет, все равно пыли много будет, и, когда эта пыль уляжется, дышать станет легче, чем прежде, потому что несколько бандитов уж точно перестанут небо коптить...

Спокойней мне стало от этих соображений, и я на почту забрел. Там телеграмму составил, надписал, как надо, сдал в окошко - и всего-то в пятнадцать рублей отправка телеграммы уложилась. Ну, чуть больше там, чуть меньше - не упомню сейчас. Как и не упомню, считалось ли это двойным тарифом за срочность, чтобы телеграмма "молнией" прошла, за пять минут, или с меня по обычному тарифу взяли. Да это и неважно. Главное - денег у меня навалом оставалось, и времени до обратного автобуса хватает, вот я с почты и двинул в рюмочную при магазине. Все ведь на одной площади: и почта, и магазин этот, универмаг "Октябрьский", и в углу универмага выгородка с прилавком и круглыми стоячими столиками. Сто грамм самой дешевой водки семь рублей стоят - ну, там, в копейках плюс-минус зависит от того, какого завода родимая, ярославского, тутаевского или кашинского. Хотя и другие разливы попадаются. Сами знаете, сколько сейчас сортов.

Прикинул я, сколько взять - и, думаю, надо хорошую дозу, ведь такие дела, что то ли за успех пить, что, кажись, с передачи лейтенанта, сворочу я бандитов друг на друга, то ли за то опрокидывать, чтобы пронесло. А чтобы за все вместе и разом - тут точно меньше чем ста пятьюдесятью не обойдешься, иначе никакой удачи не видать.

Ну, и взял я сто пятьдесят, и к ней рублевый бутербродик с селедкой, зажевать чтобы. Раз уж деньги есть, то чего мануфактуркой занюхивать? А курить я не курю. Не курю, вот, и все тут. Сами, небось, заметить могли. То есть, если табаком пахнет хорошим, душистым мне это нравится. Только где, при наших деньгах, ароматный табак возьмешь, даже ради того, чтобы раз в три дня одними губами сигареткой попыхать, благоухания вокруг себя напустить? По пачке в месяц такого табака с чистым запахом - и то накладно обернется. А "Приму" курить, как все мужики дымят - это, по моему разумению, только деньги зря переводить. Хоть и небольшие, по два двадцать за пачку (а то и по рупь восемьдесят "Прима" попадается, если этого, как его, завода - ну вот, забыл название города, а все потому, что некурящий, про цены на "Приму" сделанную в разных городах, только от мужиков знаю и от Константина), а все равно жалко. Три пачки - вот тебе и водки сто грамм, а самогонкой мерять, так и все триста выйдет. Я про то и Константину толкую, да он, харя мордастая, лишь посмеивается: тебе в куреве никакого интересу не видно, а мне приятно, вот и не греши на меня, батя.

Я это к тому, в общем, что я чин чином селедочкой закусил, как эти сто пятьдесят в себя положил, и постоял немного, прислушиваясь, как славно они в животе устраиваются, и жизнь хороша стала, и поверилось сразу, что все мы одолеем и всех врагов победим. Чтобы это настроение в себе поддержать, взял я ещё сто грамм, приподнял пластиковый стаканчик и пробормотал тихо, к огромному - витринному - окну обернувшись, чтобы никто даже по губам не мог догадаться, о чем я:

- Ох, Николай Угодник, теплый заступниче наш перед Богом, - про "теплый заступниче" я ещё от бабки моей помнил, сам-то я во всех этих молитвах и в их правилах ни в зуб ногой, - спаси нас и сохрани! И не оставь нас, понимаешь, своей милостью, потому что милость твоя нам сейчас позарез нужна, иначе нас ровно цыплят передавят, а мы ведь хоть, может, и грешили, но большого зла никому не делали, и, будем живы мы, обид людям выйдет меньше, чем если нас не будет!

Приблизительно так загнул. Сам прослезился, как красиво получилось, хотя и сам не очень понимал, а что ж это значит, особенно последняя часть. Просто водочка в голове уже зашумела, красивые слова нашептала, а уж какой там смысл в этой красоте - забыла рассказать. Ладно, подумалось мне, главное, что красным словом Угодника уважил, а в смысле сказанного он получше моего разберется.

А что в сторону говорил, чтобы никто не подглядел и не подслушал, так разговоры с Николаем Угодником - это всегда дело самое что ни на есть личное, и нельзя эти разговоры даже случайно на общий обзор выносить, иначе толку с них никакого не будет.

И что вы думаете? Только я все это проговорил, как дорога вдали запылила. Я как раз на ту улицу, через площадь, глядел, которая частью большого шоссе является, проходящего через город. Шоссе идет, значит, в улицу превращаясь, в Электрофикации, площадь пронзает, после площади уже улицей Парижской Коммуны называется, до самого конца города, а там опять в шоссе превращается, которое до самой Угличской плотины свои километры разматывает.

А если в сторону нашей деревни ехать, с Вологды, или с Углича, или откуда там - в общем, с большого шоссе - то как раз на площади и надо забирать в другую сторону, на то шоссе, которое прямиком к Волге устремляется.

И вот, значит, как раз со стороны Углича машина пылит, на меня надвигаясь, грузовичок такой, небольшой, с открытым кузовом, и в кузове этом два здоровых плечистых силуэта видны: стоят, на крышу кабины опершись. А солнце низкое еще, навстречу им светит, и в этом утреннем солнце они совсем богатырями былинными кажутся.

Прямо, знаете, был такой старый фильм, "Никто не хотел умирать", где сыновья в грузовичке на большую разборку едут, в деревню свою родную. Только в фильме-то они ехали за убитого отца мстить, а я, слава-те, Господи, живым моих встретил - а в прочем, сказал бы я, один к одному. Сыновья, которых ничем теперь не остановишь...

Я прямо так и ахнул мысленно, и чуть не перекрестился: услышал Николай Угодник мою молитву, знак послал! Опрокинул я махом свои сто грамм, выскочил на площадь стремглав, приплясываю, руками машу, кричу:

- Гришка! Мишка! Вот он я, батя ваш! Здесь я! Здесь!

Они выпрямились, оглядываются по сторонам, и мне самому не верится, что я таких двух красавцев родил. По-моему, вся площадь на них засмотрелась, пока грузовичок на неровностях асфальта потряхивало. А они, меня углядев, шоферу по крыше кабины стукнули: тормозни, мол!

Тот тормознул, и они, через бортик перемахнув, прямо ко мне.

- Здорово батя! Откуда в городе? Наш приезд, что ли, учуял, встретить решил?

- Да нет, - говорю, - я так, по делам совпало. Но как же я вас видеть рад!

- Еще бы не рад! - смеется Гришка. - Мы так поняли, что без нас вам каюк придет! Да, кстати, узнаешь или нет?

Дверь кабины открылась и с сиденья рядом с водителем девушка вылезла на площадь. Светленькая, худенькая, вот с таким чистым лицом и огромными синими глазищами, что хоть сразу платочек повязывай и в картину Васнецова сажай. Или, там, в эту, "Смерть комсомолки", репродукции которой раньше всюду болтались, а сейчас и днем с огнем не найдешь, естественно.

Мне труда не составило сообразить, кто это.

- Катерина! - ахнул я. - Неужто мои обормоты тебя из Череповца забрали?

- Почему забрали? - рассмеялась она. - Мне все равно надо было сюда ехать, кой-какие собственные дела завершить, а в компании путешествовать веселей и спокойней, вот я к ним и примазалась. То есть, испугалась сначала, конечно, когда два таких великана в дверях квартиры появились, но когда они представились и объяснили, что они - ваши сыновья, я подумала, что мне их сам Бог послал... Вас-то я хорошо помню. И их обоих, да, хотя изменились они, конечно, за десять лет... В общем, здравствуйте, дядя Яков.

- Здравствуй, красавица, - сказал я. - Рад тебя видеть!

А сам подумал: "Ох, не знаю, к добру или к худу ты приехала, и не стоило ли тебе держаться от наших мест подальше, пока вокруг твоего дома бывшего, то бишь, твоего - такая резня идет!

Но, естественно, не сказал ничего этого, а улыбку на морде растянул и взял её руки в свои.

А прохожие все оглядываются, поверить не могут, что вот эти двое, каждый на две головы меня выше - и в самом деле мои сыновья. "Смотрите, думаю, - смотрите и завидуйте, у кого ещё такие красавцы есть? И статные, и в деле ладные, и с головами на плечах..."