Татьяна Устинова - Первое правило королевы Страница 28

Она влезла в ванну, но сидеть долго себе не разрешила, напялила на голое тело давешние джинсы и свитер – на этот раз свой, а не мужнин, чтобы еще больше не горевать, – и пошла вниз, к своим кошкам, мухинским газетам и тяжелым думам.

На первом этаже было темно, она спускалась по лестнице, как в омут шла, держалась за гладкие перила, чтобы не упасть.

Как это она забыла оставить свет?..

Она была уже почти на последней ступеньке, когда что-то насторожило ее, звук или запах. Там, внизу, было что-то чужое, чего там не должно быть, – она знала это совершенно точно, как кошка Джина, которая видела в темноте.

Она замерла, понимая, что уже поздно, поделать ничего нельзя, у нее за спиной свет со второго этажа, и в этом свете она как на ладони, а внизу лишь озеро глубокой тьмы, и во тьме есть что-то, чего там быть не должно.

До выключателя далеко. Она не достанет и не успеет.

Раньше она никогда не думала, что выстрел в висок – всего лишь маленькая аккуратная дырочка, из которой почти не идет кровь, только синева разливается по изменившемуся мертвому лицу.

Стало холодно в спине и в животе.

Подняться наверх? Позвонить охране?

Она повернулась, но не успела.

Полдня Катя сидела в родительской квартире, не плача и почти не отвечая на вопросы, а потом, словно кто-то гнал ее, сорвала с вешалки шубу и платок и пошла куда-то. Ей смутно помнилось, что кто-то бежал за ней, как будто останавливал или о чем-то просил, но она ничего не слышала и не понимала, и пришла в себя только на какой-то дальней незнакомой улице.

Трамвайные пути, давно брошенные и засыпанные снегом, жались к серым заборам. Покосившаяся остановка с проваленной крышей, впереди, кажется, котлован или какая-то давняя стройка.

Катя понятия не имела, что это за улица, она не помнила никаких таких улиц. Почему-то из детства она помнила только лето – луг с ромашками, а дальше озеро, очень большое. Еще деревню, куда их с братом забирала бабушка. Там была коза, страшная. Велосипед с облезшей краской, но сверкающий спицами на солнце, словно новый; костер, в котором печется картошка, и так ей хочется этой картошки, что ждать уже нет сил, и она все пристает к отцу – может, готова? Отец раскапывает угли, выкатывает палкой одну, огненную, круглую, черную, тыкает прутиком – нет, не готова. Ну сколько еще ждать?! Ну когда?!

Еще лошадь помнила. Отец ездил в дальние колхозы, он тогда был главный агроном края и должен был инспектировать хозяйства, а в Сибири от поля до поля ногами не дойдешь – далеко. «Газик» отец не любил, только если совсем уж в дальнюю даль добирался, а лошадь любил, и Катя любила тоже. Лошадь была огромной – или маленькой Кате казалось, что она огромная? Она была коричневой и желтой, с карими глазами и бархатным носом и трепещущей верхней губой. Она влажно и шумно дышала, когда брала с Катиной ладошки горбушку черного хлеба. Отец подсаживал Катю, а сам шел рядом, и сверху ей было видно его голову и плечи, казавшиеся очень широкими, и висок влажно блестел, потому что лето было очень жарким – Енисей лежал под горой ленивый, сонный, важный, даже шевелиться ему, казалось, лень и гнать на берег прохладный ветер.

В этот висок, который она так ясно видела живым, с каплей жаркого летнего пота, вошла пуля, и он умер.

Зачем? Зачем?!

Катя знала – все можно исправить, пока жив. Все, все! После уже ничего не исправишь. После – только то, что осталось.

Что он наделал?

За церковной оградой хоронили отступников и самоубийц, и Катя помнила, как хоронили Машу, Мурзину, которая утопилась в Енисее от «несчастных чувств», как выразился фельдшер Иван Ильич, – как раз за оградой. Странные были похороны, как будто, умерев, Маша сделала что-то неприличное. Женщины качали головами, осуждали, что ли? Мужики помалкивали, а когда гроб опустили и закидали землей, все как один затянули самокрутки – с непроницаемыми, дублеными чалдонскими лицами. И попик отец Василий что-то невнятное сказал – велел всем молиться о грешнице, умолять господа, чтобы простил и пощадил. Как он мог ее пощадить, если она уже все равно умерла?

Отец приехал и сердился на бабушку, что потащила Катю и Митю – детей «ответственного работника»! – на «непонятное мероприятие», а потом, когда проходили мимо отверженной могилки, покосился на нее и весь день был не в духе. Катя помогала ему, подлизывалась, носила в поленницу тяжелые, влажные внутри березовые полешки, а потом спросила, почему он сердитый.

«Малодушие какое! – резко сказал он. – В реку сигать! Молодая, здоровая! Да еще отец Василий ваш… пережиток прошлого! Зачем за оградой-то?!.»

Катя тогда поняла, что сердится отец из-за Маши Мурзиной, потому что та совершила что-то неприличное, а поп при чем – не поняла. И только потом, когда подросла, догадалась.

Странно, но она не помнила многого хорошего и интересного. Мама рассказывала, как платье покупали, как в Москву в первый раз ездили, как в море ее волной опрокинуло, отец кинулся и достал, перепуганную, нахлебавшуюся воды, – ничего не отзывалось, даже тенью не мелькало, а вот Маша, утопившаяся в Енисее, помнилась всегда. Как будто кто-то говорил ей, Кате, – это еще не все, готовься.

Она не готовилась, сердилась на эти воспоминания, забывала, вспоминала опять, а теперь отец застрелился – то есть поступил так же постыдно и неудобно для окружающих, как Маша Мурзина, и мама умерла.

Катя осталась одна.

Митька не в счет.

Митька был «в счет» еще три или четыре года назад, когда была надежда. Теперь не осталось никакой.

Отец тратил на него несметные деньги – его возили по врачам и клиникам, и кидались к специалистам, объявлявшим, что они наконец-то нашли способ, как бороться и победить. Гипноз, кодирование, психоанализ, генный анализ, еще какой-то высокоумный анализ. Потом бабки, заговоры, колдуны, свечки, травки, образа, лягушачья печень, пчелиный воск. Потом опять профессора и новые методики. И все сначала.

Но вот беда – методики годились лишь для тех, кто на самом деле устал от собственного скотства. Но такие и без методик бросали пить, Катя знала. На соседней улице жила семья – родители и двое детей, как и Мухины. Отец пил, конечно. Катя часто у них бывала, потому что дружила с девочкой Люсей, а мальчик все время их задирал, прямо проходу не давал. Возвращалась с работы тетя Шура, злым голосом кричала на мальчика, чтобы не смел, но он и ухом не вел. Попозже, когда темнело, приползал глава семьи, и начинался скандал, занимался как сухой лес от случайной искры, моментально, страшно, неостановимо. Катя быстренько убиралась вон, хотя любопытство, смешанное с ужасом, было очень сильным. Катя боялась чужого отвратительного дядьки и радовалась, что ее отец никогда не приползает домой на четвереньках, не сидит с бессмысленной гримасой и вывалившимся языком, в спущенных штанах, которые он начал снимать, но изнемог на полдороге, не валится спать где попало, не бьет посуду, не ревет диким голосом. Потом что-то случилось, Катя так и не узнала, что именно, только пить тот бросил в один день, как отшибло. Он стал угрюм, молчалив и мрачен, почти не разговаривал, только жадно ел, уходил в другую комнату и там смотрел телевизор – все подряд. «Папка третий месяц не пьет, – шептала Люся. – И не дерется. Злой, а не дерется. Как бы не сглазить, мамка говорит».

Не сглазили – больше он не пил никогда. И даже потом отошел, повеселел малость, а года за два до того, как Катя уехала в Питер, купил «Москвич», повез тетю Шуру «в грибы», и она усаживалась в «Москвич» страшно гордая, помолодевшая, в платочке и резиновых сапогах с кисточками – на зависть всем дворовым теткам.

Митька бросать не желал. Он все твердил, что пьет сколько хочет, чтобы «нервы не закисали», что он – не в пример всем остальным алкоголикам! – в любой момент может остановиться, ему надо только захотеть, а он ничего такого пока не хочет.

Отца в городе боялись, поэтому частенько привозили Митьку по-тихому, без скандалов, но бывало и так, что со скандалами – когда он разбивал ресторанные витрины, дрался, ночевал в отделении. Попались какие-то неподготовленные менты, а документов у него с собой отродясь никаких не было, ну они и дали ему по зубам, и сунули в обезьянник, продержали до утра, а утром уж генерал стал звонить, и ментов этих чуть под суд не отдали. Отец только в последний момент спохватился и простил.

Катя все шла. Поскальзывалась на обледенелых досках, наваленных вдоль серых заборов, бралась рукой за твердые от мороза ветки и опять шла. Куда, зачем?..

Некуда ей идти. Совсем некуда.

Какая ранняя в этом году зима. Или она просто отвыкла в своем Питере?..

К маме ее не пустили. Может, из-за этого ей все казалось, что мать жива и просто не хочет ее видеть.

«Катенька, девочка, нельзя тебе туда, – убеждал ее дядя Сережа, всегдашний папин заместитель, – пока никак нельзя. Подожди пока, девочка».

Чего ей ждать? Катя знала, что больше ей ждать нечего.