Полина Дашкова - Чувство реальности. Том 2 Страница 28

Шпион может провалиться по собственной глупости, от жадности, из-за пьянства, из-за женщин. Колокол был умным, нежадным, не пил, с женщинами вел себя благоразумно.

Провалы случаются также из-за глупости и амбиций руководства. Слишком рискованные задания, выполнение которых может засветить шпиона. Слишком поспешный арест раскрытых агентов противника, особенно арест оптом нескольких человек, дает возможность вычислить, кто мог их выдать.

Колокол был на связи только с одним Кумариным, задания получал от него и информацию передавал ему лично. Никто, кроме Кумарина, никогда его не видел, а если видел, то не знал, кто он такой.

Управление Глубокого Погружения, которым руководил Всеволод Сергеевич Кумарин, не имело ничего общего ни с государственной структурой, ни о масонской ложей, ни с сектой, ни с мафией. Не было никаких уставов, ритуальных посвящений, торжественных клятв, фанатической веры в нечто высшее или низшее. УГП сумело впитать все разумное из опыта всех существовавших разведок и тайных обществ, а все ненужное откинуть прочь.

УГП ни разу не вмешалось ни в политику, ни в экономику таким образом, чтобы кто-то заметил это вмешательство. Сотрудникам этой странной, почти призрачной организации не надо было доказывать никому, даже самим себе, какие они крутые и сколько всего могут.

Когда разваливался Советский Союз, перекачивалось золото на личные счета, Управление пальцем не пошевелило, чтобы это остановить. Приватизация 1992 года привела к тому, что небольшая группа людей завладела огромной собственностью, еще недавно бывшей государственной. Управление аккуратно фиксировало, кто сколько взял, кого при этом подставил, кого убрал, где хранит и во что вкладывает.

В 1993 году в России развернулась кампания по изготовлению компромата. Как только стало возможно за деньги обнародовать любую мерзость о ком угодно, не заботясь ни о доказательствах, ни о внятности текста, вся российская пресса гуртом, скопом пожелтела, как листья в октябре. Благодаря многочисленным демократическим выборам и предвыборным кампаниям, чиновной чехарде, бешеной конкуренции в бизнесе, компромат стал одним из способов вложения денег и тут же потерял всякий смысл, перестал работать. Само понятие компромата мутировало и превратилось в собственную противоположность — в рекламу. Но деньги все равно продолжали вкладывать, в итоге информационные киллеры стали чем-то вроде дорогих психотерапевтов. Им платили не ради практической пользы, а только за моральное удовлетворение.

Все смешалось, никто не понимал, где правда, где ложь, почему люди, про которых вся страна знает, что они бандиты, воры миллиардного масштаба, заказчики убийств, не слезают с телеэкрана, хотя находятся в розыске и под следствием? Почему их не арестовывают и не судят? И почему другие, вина которых кажется сомнительной, недоказанной, получают большие сроки?

Компромат имелся на каждого, кто хоть что-нибудь значил и что-нибудь делал. Какая-то часть правды иногда просачивалась в прессу. Но отличить правду от лжи могли только специалисты и сами герои разоблачительных материалов.

Компромат начинал работать, когда этого хотели спецслужбы, вернее, коварная змея, пригретая на груди спецслужб, Управление Глубокого Погружения, структура, существование коей не было нигде зафиксировано. И тогда происходили обыски, аресты, судебные заседания, человек какое-то время еще мелькал на экране и в газетных публикациях, но вскоре исчезал. В лучшем случае его ждало забвение, в худшем — тюрьма и смерть.

В хаосе заказных платных разоблачений, фальшивых доказательств, публичных скандалов УГП оставалось единственным островком порядка. Управление владело банком реального компромата, такого, от которого волосы вставали дыбом, но не у публики, это совсем не обязательно и в общем никому не нужно, а у того, на кого этот компромат был собран.

Всякие грязные страшилки про то, что политик А сожительствует со своей лошадью, а бизнесмен Б причастен к взрывам жилых домов, — это всего лишь корм для скучающих обывателей, вроде чипсов и кукурузных хлопьев.

УГП собирало в свой священный сундук совсем другие истории, золотые и алмазные, нефтяные и алюминиевые, несъедобные и для обывателя скучные, состоящие из цифр, дат, банковских реквизитов. УГП спокойно восседало на этом сундуке и выдавало свои сокровища лишь тому, кого считало достойным, крайне скупо, по крохе очень дорого и со стопроцентной гарантией.

Андрей Евгеньевич имел доступ к этому священному сундуку. Он знал, что бандит Хавченко гуляет на свободе только потому, что является живым компроматом. Если бы Кумарину понадобилось произвести очередную рокировку, убрать с политической арены думскую фракцию “Свобода выбора”, с помощью Хавченко не составило бы труда доказать, на чьи деньги существует эта фракция.

Если бы понадобилось уничтожить политическую карьеру Евгения Николаевича Рязанцева лично, но при этом сохранить фракцию, можно было бы раскрутить тайную семейную драму, связанную с душевной болезнью жены партийного лидера.

О том, что Галина Дмитриевна Рязанцева трижды пыталась покончить с собой, пока не знал никто, даже официальные инстанции и вездесущие журналисты. Более того, странным образом удалось сохранить в тайне даже от ФСБ ее возвращение на родину из Венеции и помещение в маленькую частную психиатрическую клинику, всего в нескольких километрах от дома Рязанцева.

— А ведь это интересная версия, — пробормотал Григорьев, обращаясь к котенку, который застыл у него на плече и смотрел на рыбок, плавающих в мониторе компьютера, — немного литературно, однако почему нет? В каком-то старом английском романе сумасшедшая жена тайно жила в доме и бегала ночами, пытаясь кого-нибудь убить. Ты не помнишь, как называется роман?

Котенок напрягся, шерсть на загривке встала дыбом, лапа поднялась и нацелилась на движущуюся рыбку в мониторе компьютера.

Старухи у подъезда уставились на Рязанцева и раскрыли рты. Он прошел мимо быстрым шагом, низко опустив голову и стараясь не слушать громкий шепот:

— Да ты чего, не он это!

— А я грю он, точно он. Либо двойник его.

— Да ты чего, они ж без охраны не ходют, я тут читала в “Аргументах”…

Евгений Николаевич набрал код, нырнул в подъезд, кафельный, вонючий, с дребезжащей консервной банкой лифта и матерными надписями на грязных стенах. В этом было нечто бодрящее, ностальгическое. Очень давно не бывал он в таких московских подъездах, оказывается, иногда это полезно.

Дверь ему открыл Ловуд. Не самый приятный сюрприз. Рязанцев надеялся, что американец уже убрался восвояси и не придется с ним объясняться из-за сорванного ужина.

Квартира, которую сняли для Мери Григ, могла быть и получше. Впрочем, ее наверняка отыскал Ловуд, он славился своей феноменальной жадностью, даже когда платил не из собственного кармана, а из казенного. Прихожая показалась Евгению Николаевичу отличным фоном для фильма ужасов.

— Добрый вечер, — американец одарил его ледяной удивленной улыбкой.

Легкий драгоценный флер приключения испарился, оставив в душе какой-то мерзкий сладковатый привкус. В самом деле, не по чину и не по летам ему, Рязанцеву, самолично заезжать за американской соплячкой. Что он сейчас о нем думает этот хитрый Стивен Ловуд, приятель покойного Томаса Бриттена? Наверняка ведь знает, сукин сын, все подробности о проклятом любовном треугольнике.

За крепким американским рукопожатием последовала неловкая пауза, которую надо было срочно заполнить каким-нибудь легким разговором. Вика потрясающе справлялась с подобными задачами. Рязанцев стоял и не знал, что сказать. Спросить, где мисс Григ, глупо. Объяснять, что не прислал шофера, решил заехать сам, поскольку обедал в ресторане “Оноре” в пяти минутах езды, еще глупей. С какой стати он должен оправдываться перед кем бы то ни было?

Ловуд тоже молчал, разглядывал сначала багровые стены прихожей, потом носки своих ботинок, не приглашал его зайти в комнату, наверное потому, что не чувствовал себя здесь хозяином. К счастью, это взаимное неловкое молчание продолжалось всего несколько минут.

Из комнаты послышался голос с мягким акцентом:

— Евгений Николаевич, добрый вечер. Все, я уже готова.

Сначала он почувствовал свежий легкий запах, то ли травяной, то ли цветочный. Потом в дверном проеме возник темный силуэт. Узкие брючки, легкий клеш от колена, тонкие руки, высокая хрупкая шея, слегка оттопыренные уши. Она была похожа на мальчика-подростка. Ей нельзя было дать больше восемнадцати. Впрочем, приглядевшись, он увидел, что, конечно, уже давно не восемнадцать. Просто в чертах лица, в силуэте, в угловатой худобе, бледности, в короткой стрижке и трогательно оттопыренных ушках было нечто детское. Ему всегда нравился такой тип, но нравился абстрактно, на расстоянии.