Арнальд Индридасон - Голос Страница 28

Элинборг включила магнитофон и проговорила сначала имена присутствующих и номер дела, потом началась запись допроса. Она хорошо подготовилась. Поговорила с классным руководителем мальчика, который сказал, что у ребенка дислексия, нарушение внимания и плохая успеваемость. Посоветовалась со своей подругой, психологом, которая объяснила ей, что это может быть вызвано огорчениями, давлением со стороны взрослых и чувством одиночества. Расспросила друзей мальчика, соседей, родственников, всех, кто, по ее мнению, мог что-либо рассказать о ребенке и его отце.

Мужчина не реагировал. Он заявил, что подвергается преследованию со стороны полиции, что собирается выдвинуть против них иск, и отказался отвечать на вопросы. Элинборг переглянулась с Эрлендом. Появился конвоир и увел арестованного обратно в камеру.

Через два дня его снова привели на допрос. Адвокат принес ему из дома более удобную одежду, и он переоделся в джинсы и футболку с фирменным логотипом на груди — ни дать ни взять медаль за необычайно дорогую покупку. Теперь этот человек выглядел совсем по-другому. Три дня в кутузке — словно это специально для того и было сделано — сбили с него спесь, и он понял, что вопрос о его дальнейшем пребывании в камере зависит от него самого.

Элинборг позаботилась о том, чтобы он пришел на допрос босым. У него забрали ботинки и носки без всяких объяснений. И теперь, сидя перед полицейскими, он старался убрать ноги под стул.

Эрленд и Элинборг невозмутимо сидели, как и прежде, напротив него. Слегка потрескивал магнитофон.

— Я разговаривала с учительницей вашего сына, — сказала Элинборг. — Несмотря на то что содержание ваших с ней бесед и личное дело ребенка не разрешается предавать огласке, педагог все же выразила желание помочь мальчику и следствию. Она рассказала, что однажды вы избили ребенка прямо в ее присутствии.

— Избил! Да я слегка шлепнул его. Какое там избиение! Он просто не слушался, постоянно крутился. Трудный ребенок. Вам этого не понять. Такой стресс.

— Разве это дает вам право наказывать его?

— Мы с сыном добрые друзья, — сказал отец. — Я люблю его. Один целиком и полностью забочусь о нем. Его мать…

— Мне известна история его матери, — оборвала Элинборг. — Воспитание ребенка в одиночку, естественно, может вызывать трудности. Но то, как вы с ним обращаетесь, это… не поддается описанию.

Мужчина молчал.

— Я ничего ему не делал, — в конце концов произнес он.

У Элинборг на ногах были сапоги на платформе с острыми каблуками, и, переставляя ноги под столом, она как бы нечаянно наступила на голую ступню допрашиваемого. Тот вскрикнул от боли.

— Прошу прощения, — извинилась Элинборг.

Он посмотрел на нее с перекошенным от боли лицом, не в силах определить, сделала она это преднамеренно или случайно.

— Учительница сказала, что у вас были завышенные требования к ребенку, — как ни в чем не бывало продолжала Элинборг. — Это правда?

— Что значит завышенные? Я хочу, чтобы он получил образование, стал человеком.

— Это понятно, — кивнула Элинборг. — Но ему только восемь лет, у него речевые нарушения, и он близок к показателям умственно отсталого. А вы сами даже гимназии не закончили.

— Я являюсь владельцем и руководителем фирмы.

— Которая прогорела. Вы вот-вот потеряете свой дом, джип и прочее имущество, которое обеспечивает вам известное положение в обществе. Вы привыкли к тому, что на вас смотрят снизу вверх. Когда старый школьный приятель увидел вас на поле для гольфа, где вы были с друзьями, вы выглядели преуспевающим бизнесменом. Но все это от вас уходит, и становится невыносимо, особенно когда вспоминаешь о том, что жена в психиатрической лечебнице, а сын отстает в учебе. Стресс накапливался, и наконец вы взорвались, когда мальчик, который наверняка всю свою жизнь проливает молоко и роняет на пол тарелки, разбил бутылку «Драмбуи» о мраморный пол гостиной.

Мужчина смотрел на Элинборг. На лице его не дрогнул ни единый мускул.

— Моя жена тут ни при чем, — отрезал он.

Элинборг навестила ее в психиатрической больнице «Клепп» в пригороде Рейкьявика. Она страдала шизофренией, и время от времени, когда появлялись галлюцинации и слышались голоса, ей требовалось проходить лечение в стационаре. Когда Элинборг увидела ее, женщина находилась под действием таких сильных препаратов, что практически не могла говорить. Она сидела и раскачиваясь взад и вперед. Только спросила, нет ли у Элинборг сигареты, так и не поняв, зачем та пришла к ней.

— Я пытаюсь растить его, как могу, — сказал отец ребенка.

— Втыкая иголки ему в руки?!

— Прекратите!

Элинборг поговорила с сестрой папаши, и та сказала, что мальчика, как иногда ей кажется, воспитывают слишком жестко. Она привела один пример, когда однажды зашла к ним в гости. Малышу тогда было четыре года, и он жаловался на боль. Ребенок так громко плакал, что она подумала, уж не грипп ли у него. Карапуз продолжал капризничать, и ее брат потерял терпение. Он поднял его и сильно сжал.

— В чем дело? — резко спросил он мальчика.

— Ни в чем, — ответил ребенок еле слышно и неуверенно, будто сейчас лишится чувств.

— Тогда тебе незачем плакать.

— Да, — сказал мальчик.

— Если незачем плакать, тогда прекрати капризничать.

— Да.

— Что-то еще?

— Нет.

— Все в порядке?

— Да.

— Хорошо. Не реви без причины.

Элинборг пересказала эту историю, но папаша и бровью не повел.

— У нас с сестрой не очень хорошие отношения, — возразил он. — Я не помню такого случая.

— Это вы избили сына до такой степени, что его пришлось отправить в больницу? — спросила Элинборг напрямик.

Мужчина поднял на нее глаза. Элинборг повторила свой вопрос.

— Нет, — ответил он. — Это сделал не я. Вы полагаете, что родитель способен на такое? Его избили в школе.

К этому времени мальчика выписали из больницы. Служба защиты детей нашла ему приемную семью, и Элинборг поехала туда после допроса. Она села рядом с ребенком и поинтересовалась его самочувствием. Он не проронил ни слова с того момента, как она впервые увидела его, но теперь паренек смотрел на нее так, будто собирался что-то сказать. Он неуверенно кашлянул.

— Я скучаю по папе, — прошептал он со слезами в голосе.

Эрленд завтракал, когда увидел приближающегося Сигурда Оли и следующего за ним Генри Уопшота. Их сопровождали двое полицейских — они присели за соседний столик. Британский коллекционер выглядел еще более помятым, чем прежде. Волосы всклочены и торчат во все стороны. На лице — выражение муки, свидетельствующее о полном уничижении и проигранной борьбе с похмельем за тюремной решеткой.

— Что происходит? — спросил Эрленд, вставая. — Зачем ты привел его сюда? И почему он не в наручниках?

— В наручниках?

— Да, в наручниках.

— По-твоему, это необходимо?

Эрленд оглядел Уопшота.

— Мне надоело ждать тебя, — сказал Сигурд Оли. — Мы можем держать его только до вечера, так что тебе придется принять решение об обвинении как можно быстрее. И он хотел встретиться с тобой. Отказывается со мной разговаривать. Только с тобой желает общаться. Будто вы друзья с детства. Он не требует освободить его из-под стражи, не просит адвоката или ходатайства из посольства. Мы объяснили ему, что он может связаться со своим посольством, но он только покачал головой.

— Ты раскопал что-нибудь на него у британцев? — спросил Эрленд, покосившись на Уопшота. Тот стоял позади Сигурда Оли с опущенной головой.

— Займусь этим, как только ты освободишь меня от него, — ответил Сигурд Оли, который еще и не приступал к работе. — Дам тебе знать, если что-то есть.

Сигурд Оли распрощался с Уопшотом, на секунду задержался около двух полицейских и исчез. Эрленд предложил англичанину присесть. Уопшот опустился на стул.

— Я не убивал его, — тихо сказал англичанин. — Я бы никогда не смог убить его. Я никого не могу убить, даже муху, не говоря уже об этом восхитительном юном хористе.

Эрленд взглянул на Уопшота:

— Вы говорите о Гудлауге?

— Ну да, естественно.

— Он больше не был похож на того мальчика-певца, — заметил Эрленд. — Гудлаугу было почти пятьдесят, и он изображал Деда Мороза на детских праздниках.

— Вы не понимаете! — воскликнул Уопшот.

— Не понимаю, — согласился Эрленд. — Но может быть, вы мне объясните?

— Меня не было в отеле, когда его убили, — сказал Уопшот.

— Где же вы были?

— Искал пластинки. — Уопшот поднял глаза, и на его лице появилось подобие улыбки. — На блошином рынке. Вынюхивал то, что вы привыкли выкидывать. Исследовал содержимое центральной помойки — вашей перерабатывающей станции. Там мне сказали, что им отдали «наследство» — среди прочего и пластинки, предназначенные для уничтожения.